Знание-сила, 2007 № 10 (964)

Несмотря на большое уважение, которое испытывал Федотов к Ключевскому, он считал, что Ключевский «одухотворяет культуру экономическую и социальную», которая под его пером «становится выражением конкретной исторической личности», вернее, «социального, коллективного портрета». Однако «идейное содержание этой культуры, как и эстетические ее идеалы, для него не существуют». Именно эти лакуны и пытался ликвидировать сам Г.П. Федотов, стремясь «прорваться из «местной», тесной, социальной, бытовой темы и выйти в мировые просторы.» И думается, ему это удалось. Очень важно отметить, что он очень осторожно подходил к употреблению политико- этно-географических терминов «Русь» и «Россия». Первый из них использовал исключительно по отношению к средневековью, то есть к Х — началу XVII века. Россия же для Федотова — это скорее культурно-политическое (Российское царство и Российская империя), чем географическое понятие, целый мир, включающий людей разных национальностей, но объединенных единой ведущей русской культурой. Россию он четко отличал от «Великороссии» как территории с этнически однородным населением.

Формальные с первого взгляда уточнения политико - этно -географи - ческих терминов имели для философа и историка культуры весьма принципиальное значение. Он упорно проводил мысль о единстве происхождения всех восточнославянских наций и был сторонником сохранения единого государства «Россия», основанного на культурно-религиозной общности. Он настаивал на том, чтобы мысль эта внедрялась в сознание рядовых жителей страны, и видел в этом одну из главных задач великорусской интеллигенции.

Средневековый период отечественной истории открывает принятие христианства. Но именно Федотов очень резко сформулировал тезис о верхушечности процесса христианизации Руси, которая «шла от верхних общественных слоев в низы, и не крестьянство (как в XIX веке), — считал он, — являлось преимущественным носителем идеалов...» Массы рядового населения оставались язычниками. «Мы лучше всех культурных народов, — писал он, — сохранили природные дохристианские основы народной души». И, несмотря на то, что «грековизантийское христианство потеснило язычество на периферию», в глубину сознания и подсознания, оно в критические моменты истории снова выплывает на поверхность, так случилось в период иноземного ига, да и в наши дни — начала XXI века. Впрочем, подобное сохранение язычества характерно, по мнению А.Я. Гуревича, для всех патриархальных обществ.

Монгольское нашествие Федотов оценивает исключительно с церковно-религиозной точки зрения. Он подчеркивает, что летописцы рассматривали его как справедливое земное «наказание за грехи». Немота летописцев середины XIII века, из года в год констатировавших «ничего же бысть», красноречиво свидетельствует, до какой степени отчаяния и подавленности нужно было дойти, чтобы записать такую формулировку. Кажется, эти лаконичные сообщения доносят до нашего времени главный итог нашествия и ига — если не слом психики, то ее тяжелое поражение. Пожалуй, никто из историков так точно и с такой болью не ставил диагноза своему народу. И он развивает свою мысль: ощущение безнадежности положения страны, еще не обретшей своего собственного лица, способствовало надлому национальной психики — одному из главных результатов нашествия и ига. Это очень важная мысль Георгия Федотова. Результат ига, о котором в советское время не только писать, но и говорить и даже думать не полагалось, ибо аксиомой считалось учение о первичности базиса и вторичности надстройки — идеологии и культуры. В этой последней сфере произошли изменения, почти необратимые. Гибель элиты или ее перерождение и превращение в покорных слуг иноземной власти сопровождалось варваризацией рядового, в первую очередь зависимого рабского и крестьянского населения. Самые слабые духом, еще не окрепшие в христианстве и разочаровавшиеся в религии, оказавшейся бессильной отвести угрозу порабощения, вернулись к язычеству, пышным цветом распустившемуся на юго-западе и возродившему такие архаические обряды, как человеческие жертвоприношения. Не исключено, что особая крепость язычества на Руси, которую Федотов отмечал применительно к XIX веку, своим происхождением обязана отчасти внешнему вмешательству. И это опять-таки прорыв Федотова в понимании сложных социальных явлений.

Сознание собственной неполноценности, возникшее в период ига и сохраняющееся в русских людях вплоть до XXI века, создавало особый национальный менталитет, основанный на чувстве ущемленного самолюбия. А «национальное самолюбие значит порою больше национальных интересов», — делает Федотов на редкость точный и прозорливый вывод. Это в полной мере обнаружилось в XVI столетии, да и в XXI веке тоже.

Новый подъем религиозности Г.П. Федотов связывает с Сергием Радонежским, деятельности которого присуща «совершенная мерность, гармония деятельной и созерцательной жизни». Задолго до историков и искусствоведов — советских и советского времени — Г.П. Федотов установил связь Сергия Радонежского с исихазмом и учением Григория Синаита о фаворском свете и божественных энергиях. Влияние византийского искусства палеологовского времени на творчество величайшего русского художника Андрея Рублева ныне убедительно доказано.

В начале XVI века Г.П. Федотов обнаруживает первые признаки духовного кризиса общества. Вместо «умной молитвы» Нила Сорского утверждается формальное «келейное правило» Иосифа Волоцкого.

В 1926 году в статье «Трагедия интеллигенции» Федотов заявлял, что «культура Северной Руси к началу XVI века находилась в зените», а затем происходит «декаданс художественного мастерства». Вину за это он возлагал на церковь, «один из самых национальных организмов в христианстве». Самая формулировка религиозно-национальной идеи, чуждая древней и греческой (то есть византийской) церкви», данная «бедным старцем Филофеем, который... отравил русское религиозное сознание хмелем национальной гордыни», легла «тяжким бременем на русскую церковь. в Москве XVI — XVII столетий, приведя к отрыву от вселенской церкви», с одной стороны, и к «окостенению всего стиля жизни» — с другой. Процесс «окостенения» характерен для всей эпохи Грозного.

Однако первый период его правления, когда, «готовясь к победоносному завоеванию Казани накануне небывалого расширения русской мощи на Востоке, царь Иван Васильевич в союзе с Избранной радой, руководимой Сильвестром и Адашевым, лихорадочно проводил земские реформы», был «проникнут высоким моральным пафосом покаяния».