Знание-сила, 2007 № 09 (963)

В научной биографии из серии ЖЗЛ интуиция — и самый сильный двигатель вперед, и самый мощный способ зайти в тупик или в никуда. Но без этой неукротимой силы остается только топтаться на месте или плестись неведомо куда. Эйнштейна его неукротимая интуиция приводила к величайшим открытиям, но последнюю треть своей жизни он, подчиняясь той же интуиции, упорно шел в никуда, где видел мираж единой теории поля. Великий Дирак во второй половине жизни непомерные усилия потратил на мираж теории переменной гравконстанты. Капица последние десятилетия своей жизни посвятил миражу, который, как он верил, должен был решить проблему термояда.

Как относиться к такому «нездравому» поведению выдающихся научных кентавров? Историк может относиться к этому с сочувственным пониманием, но у рядом работающих коллег обычно гораздо более острые и сложные чувства.

Когда мы выходим за границы науки как таковой и вступаем в общественно-научную и просто ненаучную жизнь научных кентавров, то и здесь лучше обойтись без общего аршина в оценке поведения. Если человеку хватает силы духа на самостоятельный способ жизни в науке, то и вне науки он делает свою жизнь на свой собственный лад. И эти лады очень различаются, как, например, у Капицы и Шальникова.

Скажем, Шальников возмущался скупостью Капицы на подписи. Тут можно вспомнить Эйнштейна, который так легко подписывал рекомендательные письма, что они не имели никакой ценности. Можно сказать, что Эйнштейн шел по легкому для себя пути — подписал, а там хоть трава не расти. Капица был человек дела и успеха, поэтому подписывать заведомо бесперспективное ходатайство означало для него девальвацию своей подписи и подрыв шансов на успех потенциально более важных. Как пишет Н.А. Шальникова, Капица внимательно прочел письмом с ходатайством о жилплощади, прежде чем сказал, что шанса на успех нет, и потому не подписал. Аналогичный отказ получил А.Д.Сахаров, когда пришел к Капице с коллективным ходатайством об отмене в стране смертной казни. Вместе с тем Капица дважды ходатайствовал перед руководством страны, пытаясь предотвратить смерть самого Сахарова в результате голодовок. Эти ходатайства он держал в тайне, и шансы их на успех были бы, по мнению Капицы, гораздо меньше, если бы он тратил свои подписи бездумно.

Гораздо страшнее было в 37-м подавать ходатайства за арестованных В.А. Фока и Л.Д. Ландау. По мнению П.Е. Рубинина, спасение Капицей этих жизней должно указываться в энциклопедических статьях в одном ряду с его фундаментальными открытиями и изобретениями. Для этих спасательных подвигов была необходима неукротимая мощь кентавра. Как и для спасения его собственной научной жизни посредством создания Института физпроблем. С этим наверняка согласился бы и Шальников.

Ну, а раз так, то можно с облегчением признать, что все мы немножко лошади — или кентавры, что Капица и Шальников оба были не подарки, и одновременно поздравить человечество с тем, что оно время от времени получает такие подарки.

Александр Грибанов

Троицкий Н. А. Ты, мое столетие...

(М., Издательство ИПВА, 2006)

(Материалы к истории русской политической эмиграции; вып. 11). 496 с.

Первое (но не главное и не единственное) впечатление исходит не столько от книги, сколько от автора. Николай Александрович Троицкий родился в 1903 году в деревне Вешкайма Симбирской губернии. Он пережил коллективизацию, индустриализацию, террор тридцатых годов (от многомесячного следствия на память остались перебитые пальцы рук и невозможность чертить — профессиональная смерть для архитектора). Пошел на фронт в 1941 году. Был в плену, едва не умер от голода. Примкнул к власовскому движению. Пережил трагический конец Русской Освободительной армии, сумел уйти от охоты на русских невозвращенцев во второй половине 40х годов. Позднее создал Русскую библиотеку в Мюнхене, организовал и возглавил Институт по изучению истории и культуры СССР. Уже старше пятидесяти лет от роду вынужден был эмигрировать в США. Выучил там английский, получил степень по библиотечному делу, стал заведующим отделом славянских книг и периодики в Корнельском университете. Опубликовал несколько совершенно оригинальных книг, первую библиографию Пастернака. Жив, слава Богу, и достало сил написать еще эту автобиографическую книгу.

Пожалуй, читая автобиографию Н.А. Троицкого, первым делом я вспомнил слова Л.Н. Толстого в самом начале «Хаджи Мурата»: «Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все- таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом его.

«Экая энергия! — подумал я. — Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается».

Миллионы троицких уничтожили, а этот все еще не сдается. Необычно устойчивое, неистребимое чувство собственного достоинства обычно мешает человеку выжить, а здесь — помогло. То, что по-русски называется «непокорство», по-польски называется «неподлеглость». Польское слово чуть-чуть точнее описывает это удивительное качество — стоять до последнего вздоха на своих ногах.

Очень существенный компонент в этом чувстве собственного достоинства — память о многочисленных родных, односельчанах, учителях, друзьях, коллегах, случайных знакомых, которые подали ему руку помощи в трудную минуту (а таких минут было много). Он не одинок, даже когда он один: он частица чего-то большего, нежели один человек. И поэтому он всегда остается человеком. Троицкий, автор книги, постоянно сообщается с этим большим человеческим множеством, сообщается на равных, а потому охотно дает право высказаться своим близким. Так включаются в книгу голоса архитектора Стефана Сергеевича Карпова (статья «Что такое архитектура») или Филиппа Михайловича Легостаева (воспоминания «У истоков СБОН- Ра», где речь идет об образовании Союза борьбы за освобождение народов России), или Веры Григорьевны Фурсенко (воспоминания «Остовцы»).

Вера Григорьевна Фурсенко — вторая жена Н.А. Троицкого. Они повстречались в послевоенные годы, связали свои судьбы и по сей день живут вместе. Ее история — это история сотен тысяч молодых людей, угнанных немцами на работы на территорию Третьего Рейха. В эпическом рассказе о выживании этой семьи ее голос и ее роль — совершенно неоценимы.

Текст В.Г. Фурсенко, как и текст Легостаева, уже публиковался Троицким в книге «В поисках истины. Пути и судьбы второй эмиграции» (М., РГГУ, 1997). Настойчивость Троицкого можно понять. Он хотел бы, наверное, опубликовать своих друзей, своих погибших многократно. Его пафос очень близок к пафосу «Архипелага ГУЛаг»: выкрикнуть на весь мир свидетельство за тех, кто погиб в с кляпом во рту, кто умирал молча, кто тонул без крика. Сказать за тех, кому не дали даже предсмертного стона, свидетельствовать за тех, кого оболгали тысячи раз — безнаказанно. Это определяет и тональность, и интонацию, и существо книги Троицкого.