Знание - сила, 2007 № 03 (957)

Процесс познания — не священная корова. Если информации — море, знания в этом море — пустыня. Ибо от знания до знания в море знаний, как от оазиса до оазиса, сегодня надо идти и идти.

Знания должны скорее напоминать икебану, чем луг. Преумножающий знания берет на себя страшный риск: преумножить не мудрость и даже не только скорбь. Если познание происходит не целенаправленно и не избирательно, оно не увеличивает, а уменьшает количество знаний.

Господи! Даруй мне счастье познать все, что мне надо знать, мудрость не знать того, что мне знать не надо, и защиту, чтобы знания, которые мне не нужны, не могли проникать в мою голову.

Если можешь не знать — не знай, и прежде чем вдаваться в детали, трижды подумай, нужны ли тебе они. Ибо по природе своей ЗНАНИЕ — СЛАБОСТЬ.

Knowledge Itself Is Weakness.

«Ipsa Scientia Impotentas Est».

Джей Толсон

Наука породила скептицизм по отношению к любому утверждению, чего бы оно ни касалось — физических законов или законов морали. Сам дух науки — дух релятивизма.

Но как же тогда быть с поисками и определением смысла жизни?

Терроризм религиозных фанатиков, похоже, превращает в абсурд все разговоры о том, что мир будто бы охвачен манией релятивизма. И тем не менее именно фанатизм, заставляющий фундаменталистов убивать и умирать за их единственную истину, свидетельствует о болезненном осознании того, что в мире существует множество истин, конфликтующих между собой.

Релятивистская путаница проникает во все сферы нашей повседневности, от политики до частной жизни, однако проблема лежит глубже и, по сути, является философской: что мы вообще знаем и откуда мы знаем что бы то ни было? Вот ответ, с которым сейчас согласно большинство: всякое знание крайне субъективно, оно зависит от социальных и индивидуальных факторов и выражает наши возможности и желания. Подобная точка зрения, называемая по-разному — субъективизмом, релятивизмом, перспективизмом и даже постмодернизмом, — стала в современном мире символом веры, который многими принимается, другими же — в том числе и ее противниками — молчаливо подразумевается.

Среди самых ревностных защитников этой позиции распространено мнение, что даже научные утверждения по сути своей субъективны. Некоторые ученые, придерживающиеся концепции многополярности мировой культуры, утверждают, например, что всякая наука несет на себе отпечаток культурных и национальных особенностей, и поэтому мы вправе говорить об «индийской», «китайской» или о «западной», «европейской», науке, каждой из которых свойственны свои методы и приоритеты, что не исключает истинности этих наук. Подобным образом одна радикально-феминистская научная школа утверждает, что современная западная наука пропитана патриархальным духом, отразившимся в ее брутальном словаре и агрессивных методах. А противопоставить этому следовало бы более мягкую, спокойную, «феминизированную» науку.

Кто-то скажет, что в данном случае наука лишь пожинает то, что посеяла. Ведь именно она, пытаясь усовершенствовать мир, своими отточенными методами и разнообразными технологическими новшествами разрушила нашу традиционную веру в прогресс. Наш скептицизм породила сама наука. А раз так, почему бы и ей не испытать то же, что испытываем мы?

Но подобное злорадство вряд ли поможет избавиться от постоянно усиливающегося чувства растерянности, которое особенно заметно в наших высших учебных заведениях. Подтверждений этому факту больше чем достаточно. Группе студентов из небольшого колледжа было предложено прочесть короткий рассказ Ширли Джексон «Лотерея». Преподаватель был поражен, когда после долгого обсуждения ни один студент так и не отважился осудить ритуальное человеческое жертвоприношение, описанное в этом произведении. Исключительный случай? Едва ли. Преподаватель философии известного колледжа на Восточном побережье пишет, что студенты его курса «оказались нравственно не подготовленными к тому, чтобы осудить холокост или вынести ему хоть какой-то моральный приговор».

Оба случая весьма показательны для доктринерского релятивизма, который заранее исключает всякую серьезную дискуссию об абсолютном и универсальном. Подобная «абсолютофобия» приводит к своего рода нравственному идиотизму и заставляет задаться справедливым вопросом: не должны ли мы, преподаватели, обнаруживая перед студентами несообразности, лежащие в основе абсолютофобии, в то же время показать им, что человек вполне может иметь устойчивые моральные принципы и не быть при этом твердолобым догматиком...

Но даже если бы преподаватели согласились с этим, откуда у них возьмутся моральные принципы, на которые можно опереться? Возникает философская головоломка. Разумеется, есть истины, основанные на религиозном откровении — по-видимому, самом глубоком источнике нравственных принципов. Однако вне религиозных институтов обращение к этим истинам может оказаться проблематичным. Более того, их укорененность в особой традиции лишь подтверждает постмодернистское убеждение в том, что подобные «универсалии» являются всего-навсего относительными ценностями той или иной общины или мировоззрения.

Из подобных рассуждений следует, в частности, что такие либеральные идеалы, как права человека или социальная справедливость, не могут и не должны применяться по отношению, например, к народам Камбоджи, Ганы и других стран незападной культуры.

Иван Климов

Социологические опросы и разговоры в специальных фокус-группах, проведенные сотрудниками Фонда общественного мнения, показывают, что высшее образование российская молодежь ценит далеко не только как возможность претендовать на престижное и высокооплачиваемое место на рынке труда. Молодые люди стремятся в вузы, даже если знают, что по окончании института их вовсе не ждут высокие заработки.

Высшее образование котируется в России чрезвычайно высоко. Подавляющее большинство опрошенных — 74% — полагают, что сегодня важно иметь высшее образование, и только 23% придерживаются противоположной точки зрения. Причем молодежь убеждена в ценности образования особенно твердо — среди тех, кто моложе 35 лет, первое суждение разделяют 80%, а второе — лишь 18%.

Такой престиж высшего образования обусловлен прежде всего тем, что большинство россиян видят в нем важнейший ресурс, резко повышающий социальную мобильность гражданина и его конкурентоспособность на рынке труда. Именно о «рентабельности» высшего образования чаще всего говорили опрошенные, отвечая на открытый (без подсказанных вариантов ответа) вопрос о мотивах людей, стремящихся получить его. Акценты расставлялись по-разному: одни — на том, что оно открывает доступ к престижной и высокооплачиваемой работе («дает работу, которую пожелаешь, положение в обществе»; «человек становится умнее и больше стоит»; «чтобы быть нужным и не испытывать материальные затруднения»), другие — на том, что высшее образование позволяет сделать карьеру, повысить свой социальный статус, пробиться «наверх» («образование дает власть и деньги»; «занимать большой пост»; «к власти поближе»). Третьи утверждали — зачастую довольно категорично, что высшее образование гарантирует трудоустройство, тогда как человек без диплома почти лишен шансов получить работу («везде нужны с высшим образованием»; «без образования никуда не берут»). Наконец, четвертые — и таких было особенно много (каждый третий из числа ответивших на вопрос) — напрямую связывали высшее образование с материальным благосостоянием («материально обеспечить себя и свою семью»; «каждый хочет жить богаче»; «чтобы иметь побольше денег»).