Знание-сила, 2006 № 07 (949)

Леонид Каиис (Российско-американский учебно-научный центр библеистики и иудаики РГГУ) посвятил свое выступление одесской русско- еврейской литературе — той, что писалась в первой трети XX века на самом краешке русского культурного материка выходцами из еврейской среды по-русски и, значит, прежде всего для русских читателей. Литературу этого рода Каше назвал "портовой" — пограничной, полной разнородных результатов усвоения чужих влияний и переходных форм, для описания которых еще предстоит выработать терминологию. "Слишком еврейская для русских и слишком русская для евреев", как выразился Кацис, эта литература все же была прекрасно усвоена русской культурой и стала неотъемлемой частью именно русского самосознания. Причем настолько органичной, что еврейские ее подтексты по сей день остались практически не прочитанными. Русскую аудиторию они не волновали, а "идишистский" пласт культуры после Второй мировой войны ушел даже из еврейского культурного самосознания. "Сейчас, наверное, никто, — говорил Кацис, — не оценит всех еврейских обертонов того же Бабеля".

Много говорилось о неизбежно драматичных, часто трагичных судьбах тех, через чьи жизни проходила подвижная граница между этими мирами, для кого культурное самоопределение становилось экзистенциальной задачей, от решения которой в буквальном смысле зависела жизнь. Такая "переходная" участь доставалась, по существу, каждому, кто своей жизнью связывал эти два культурных мира или уходил из одного в другой. Как правило, из еврейского — в русский, отождествлявшийся с миром большим и общезначимым. Были и случаи движения в обратном направлении — но существенно реже.

Брайан Горовиц (кафедра еврейских исследований имени семьи Сайзелер, Новый Орлеан, США) рассказал о еврейском поэте Семене Фруге (1860 — 1916), принадлежавшем к поэтическому поколению 80-х гг. XIX века и невероятно популярном при жизни. Его ставили в один ряд не просто с классиками, но с еврейской религиозной литературой, говорили даже, что его стихи надо петь на еврейской религиозной службе. И это при том, что большинство своих произведений Фруг написал по-русски. Он любил Россию и хотел быть русским национальным поэтом!

Фруг был одним из тех, кто начинал работу по сращиванию русского и еврейского культурных миров. К еврейскому языку он долгое время относился пренебрежительно, называл его вместе с современниками "жаргоном" и сравнительно мало писал на идише и иврите. Но он же поставил перед собой цель превратить "жаргон" в язык поэзии и действительно много для этого сделал. Он приспособил к еврейской поэзии эстетику романтизма, адаптировал традиции Некрасова и Надсона (который, несмотря на свое "этническое" еврейство, был целиком явлением русской культуры и словесности).

По существу, он и остался еврейским поэтом, даже в произведениях, написанных по-русски. "Для меня, — сказал однажды выдающийся еврейский поэт Хаим Нахман Бялик (1873—1934), — Фруг писал не по-русски. Читая его русские стихи, я в каждом слове чувствую язык наших предков, язык Танаха".

Сейчас Фруг практически забыт: он, "решавший сиюминутные задачи", "не вошел в вечность". Если Надсон, писавший по-русски, включился в проживание и продумывание общерусских проблем, то Фруг, говоривший хотя тоже по-русски, но о еврейских проблемах — отчасти утратил и ту, и другую аудиторию. Это — одна из характерных драм "русско-еврейского" культурного пограничья.

Венгерская исследовательница Жужа Хетени из будапештского Университета им. Этвеша Лоранда говорила о русско-еврейском писателе следующего поколения — Андрее Соболе (1888-1926), которого считает "промежуточным" культурным (и психологическим) типом — в высшей степени, впрочем, характерным для эпохи интенсивной ассимиляции. Соболь перепробовал "все варианты" еврейской культурной и социальной самоидентификации, которое могло предложить время: "от сионизма и антибольшевизма — до крайней лояльности" коммунистической власти. Кроме того, он не раз менял имена и псевдонимы (был Андреем, Юрием, Израилем Моисеевичем, Андреем Неждановым...) — непостоянство имени в литературе, заметила Хетени, — свидетельство "экзистенциальной неустойчивости", "фрагментированной личности". Не готовый ни расстаться с еврейством окончательно, ни остаться внутри него, Соболь при том не мыслил себя вне России и русской культуры (как и многие другие еврейские писатели — его современники). В итоге идентичность его всегда оставалась двойственной и неизбежно болезненной; сам Соболь говорил о ней как о "двойном кресте".

Доклад Виктории Мочаловой (Центр научных работников и преподавателей иудаики в вузах "Сефер", Москва) был посвящен драме культурного и национального самоопределения, которую пережили три крупнейших писателя, родившихся на "польско-еврейско-русском пограничьи культур". Каждый из них — Бруно Ясенский (1901—1941), Юлиан Тувим (1894—1953) и Александр Ват (1900 — 1967) — нашел свой ответ на вопрос, судьбу какой из культурных общностей он хотел бы разделить: польской, еврейской или русской (что к тому времени было синонимично советской). Ни один из выборов не смог оказаться безболезненным — каждый был сопряжен с утратами и жертвами.

Но принадлежность к "пограничью культур" оказывалась в то же время и редкостно плодотворной: тут было за что платить. Михаил Крутиков из Университета Мичигана (Энн Арбор, США) показал, как повлияло детство, проведенное среди австровенгерского многокультурья, на двух ярчайших персонажей европейской культурной истории: столь же характерных для своего времени, сколь экзотичных — почти невозможных! — для последую!цих времен. Первый — литературовед Меир Винер (1893 — 1941), один из самых значительных исследователей литературы на идише. Второй — венгерский писатель и теоретик кино Бела Балаж (1884 — 1949). Немецкие, венгерские, славянские, еврейские культурные элементы, соединившись, образовали крайне плодотворную смесь, дав своим носителям возможность весьма нетривиального взгляда на вещи. Так, идеалистический сионизм юного Винера с одинаковой органичностью вобрал в себч и австро-немецкий экспрессионизм, и близкую к экзистенциализму философию Мартина Бубера, и средневековую еврейскую мистику — чтобы затем найти не менее органичное продолжение в марксизме радикальнокоммунистического толка. А Бела Балаж (Герберт Бауэр), сын венгерского еврея и немецкой еврейки, родившийся в Венгрии, учившийся в Словакии, выбрал в конце концов венгерскую культурную идентичность. В принципе не интересовавшийся ничем еврейским, не знавший идиша, он собирал и исследовал венгерскую народную музыку вместе с Золтаном Кодаем и Белой Бартоком, воспринял немое кино как новое наднациональное искусство, а его образность — как возвращение к архаике, которая объединит всех. Как и Винер, он эмигрировал в СССР: для обоих Советский Союз был реализованной габсбургской мечтой о мирной совместной жизни разных народов. Это вообще обеспечило СССР популярность в глазах многих выходцев из габсбургского мира: вот наконец мир, — надеялись они, — в котором место человека определяется его личной лояльностью и качеством личного участия, а не этническим происхождением.