Знание-сила, 2006 № 06 (948)

Вячеслав Степин

Одна из идеологических основ советской власти — утверждение, что она во всем опирается на науку. Маркс говорил об этом как основном свойстве общества будущего: наука превратится в производительную силу и будет определять постоянный рост общественного богатства; научное предвидение станет основанием социальной стратегии; с опорой на науку будет приниматься всякое социальное решение. Модель такого общества напоминает нынешнюю объединенную Европу...

Но Маркс считал, что коммунизм победит в одной из развитых стран Европы, а его начали строить в России, стране во многом азиатской, малограмотной, не прошедшей еще индустриализации и своеобразной. Я бы даже сказал — "лоскутно" своеобразной. Безбородко, статс-секретарь Екатерины II, ей докладывал: "Матушка! Кыргызцы (по всей вероятности, калмыки имелись в виду) хотят идти под твою корону, но не хотят жить по нашим законам, но по своим обычаям". Екатерина будто бы ответила: пусть живут по своим обычаям. Вот эта идея, схема развития.

Нет, это не современный мультикультуризм, потому что когда живут "по своим обычаям", а не по общим для всего государства законам, нет единой правовой системы. Нет и предпосылок для создания единого правового государства.

А марксизм — детище новой европейской культуры и традиции. От Просвещения идет. От идей, которые легли в основание европейской культурной матрицы, задавшей геном современной цивилизации. В русле этой цивилизации и возник марксизм, который весь с этой матрицей был согласован и в этом смысле, конечно, — чисто западное учение. Когда оно попало на Восток и там утвердилось, ему пришлось пройти через многочисленные модификации.

Но идея, что наука должна быть основой управления обществом, основой экономики, принятия социальных решений, предвидения — оставалась. Об этом могли с разной акцентировкой говорить в разные эпохи советской истории, но говорили это всегда.

Индустриализацию большевики провели; но этим занялся бы каждый, кто оказался тогда у власти. Еще Столыпин царю докладывал: или Россия пройдет ускоренную индустриализацию, или она не будет великой державой. Троцкий говорил о такой необходимости, о том, что это единственно возможный ответ на исторический вызов, а Сталин его за это критиковал. Потом, когда с Троцким покончил, сам взял эту идею на вооружение. Ну, и провели — варварскими, конечно, средствами, но создали новые технологии на почти пустом месте.

Известно, чем это стало для страны в экономическом и культурном отношении: урбанизация, всеобщее образование, коренное изменение образа жизни. Совершенно изменилось и сознание людей: обыденное сознание, прежде формировавшееся на принципах традиционной цивилизации, теперь, прежде всего под влиянием всеобщего образования, стало формироваться по канонам цивилизации техногенной, современной.

В 20-30-е годы замечательный наш психолог Лурия описал особенности традиционного мышления, которое он изучал в среднеазиатском ауле. Оказалось, что у азиатского дехканина в его восприятии мира отсутствуют абстрактные схемы и логические связи, характерные для современного мышления. Разбирали простенькую схему: в Германии не водятся верблюды. Берлин — столица Германии. Есть ли в Берлине верблюды? — Наверное, есть, — отвечает крестьянин. — Берлин большой город, может, туда киргиз с верблюдом пришел. С точки зрения здравого смысла — правильно, но с точки зрения логики совершенный нонсенс.

Теперь же все по-иному. У вас в журнале была статья о том, как всякие сектанты, объясняя свои представления о мире, постоянно используют научную терминологию. В самом нелепом контексте вдруг выплывают энергетические поля, направленные лучи, идут лингвистические игры в этимологию слов — чтобы придать себе уверенности, чтобы завоевать слушателей, надо апеллировать к науке. Все школу кончали, мышление приняло определенную форму.

В 20-е, 30-е годы очень много людей пошло в науку Быть ученым, профессором было престижно, в обществе все уважали этих людей.

И отношение к науке всегда было практичное, я бы сказал, технологическое. Перед практическими соображениями отступала и идеология. Когда началась холодная война, надо было, отстроив экономику, туг же укреплять оборонку, опять решать в короткий срок очень сложные проблемы. В это время развернулись идеологические кампании — разгром генетики, кибернетики, накаты на физику. Готовился разгром физики, что-то вроде сессии ВАСХНИЛ; Берия пришел к Сталину и предупредил — тогда бомбы не будет; Сталин сказал: "Пускай работают".

Государство всегда использовало ученых в своих интересах. Начиная с хрущевских времен антинаучных кампаний больше не было, статус науки повышается,....

В 1986 году, когда я стал директором Института истории естествознания и техники, мы проводили исследование: сравнительный анализ научного потенциала западного и нашего, советского — рабочее место ученого в таких областях, как космос, ядерная энергетика, ядерная физика, современная химия, то есть в "затратных" областях. Это же не простой эксперимент который, как в XVII веке, на кухне можно было провести (даже в XIX веке Фарадей описывал свою работу: взял катушку, намотал на нее пять фунтов медной проволоки — и получил электромагнитную индукцию). А теперь новые частицы открывать — дорогое и ресурсоемкое производство: громадный ускоритель, электростанция, которая его обслуживает, масса работников. Так вот, именно в этих областях рабочее место в США тогда в восемнадцать раз дороже было оборудовано, чем наше. А мы в этих областях держали паритет — вот ведь что удивительно. Неправда, что все это — воровской шпионаж, хотя военные технологии все у всех пытались украсть. Ну, положим, атомную бомбу мы действительно получили от шпионов, зато водородную — сделали сами.

На чем же у нас все держалось? На зарплате? Она была побольше, но совсем не намного: средняя при Брежневе была 2 200, а у старшего научного сотрудника — 2 500. Я сам тогда рос, учился и помню: деньги для нас не имели никакого значения. Я полагаю, дело в престиже, в отношении общества к науке. И в системе поощрений внутри науки: звания, степень, книги, отклики, признание незримого колледжа. Все это у нас было: были сообщества, было общение, конференции — особая атмосфера, которая все это подпитывала

Идея, что наука должна быть основой управления обществом, основой экономики, принятия социальных решений, предвидения — оставалась. Об этом могли с разной акцентировкой говорить в разные эпохи советской истории, но говорили это всегда.