Знание-сила, 2005 № 08 (938)

Сам материал, приводимый Вежбицкой, кажется, сопротивляется простенькой схеме строго стадиального развития и однозначно понимаемого прогресса. Особенно это видно на истории с австралийским "mate", их, австралийским пониманием коллективизма.

Вроде бы давно всеми проговорено, что коллективизм — вещь. несомненно, хорошая, но почему-то свойственная в основном более или менее отсталым обществам. Собственно, из роевой патриархальной жизни он и был взят, малость подновлен, одухотворен, насыщен новой лексикой и двинут в коммунистическую идеологию, в рабочее движение, в советский быт, правильно организуемый партией и правительством. При этом намеренно были спутаны и связаны в один узел веши практически противоположные: дружба, то есть интимные отношения между двумя-тремя личностями, и коллективизм, в котором личность растворялась и за это награждалась безответственностью, а ежели не поддавалась растворению, то изгонялась.

Так вот, Вежбицка считает, что в отношениях между людьми для австралийцев ключевое и самое ценное понятие — "mate", что-то вроде нашего мужского товарищества, но устроенного на иных принципах. Оно стало для них таким важным во времена и в условиях освоения континента, когда взаимная поддержка была необходима для выживания. Это была тяжелая и опасная, исключительно мужская работа — и "mate" до сих пор вообще не включает женщин. ""Му mate" всегда мужчина. Женщина может быть моей девчонкой, моей птичкой, моей хорошей, моей капелькой, моей возлюбленной или моей женой, но она никогда не бывает "my mate"",— объяснял австралиец одному этнологу в шестидесятые годы прошлого века.

Для русского глаза и уха непривычны основы этого мужского братства: равенство всех его членов (с категорическим неприятием попыток внушить им уважение к иерархии и статусному порядку), безоговорочная и полная поддержка (mate не может быть не прав, даже если он не прав, даже если перед законом), готовность к мгновенному объединению для помощи. Все это похоже на какой-то религиозный орден с довольно жестким уставом.

Вот что можно в принципе вырастить на основе того же "коллективизма". Интересно, что американцы не породили подобной культуры, хотя тоже в свое время осваивали дикие земли, и это тоже было тяжкой и опасной работой — а вот, поди ж ты, мужское братство стало специфической особенностью именно австралийской, но не американской культуры. Может, в американской практике было почему-то больше востребовано индивидуальное мужество, а может, по другим причинам сложилось именно так, а не иначе.

Итак, русский ребенок приходит в мир, населенный друзьями и подругами, товарищами по работе и по несчастью, добрыми и не очень добрыми знакомыми. У маленького американца кругом одни "friends", с которыми так хорошо проводить время. Маленького австралийца со временем папа похвалит: ты настоящий "mate", и тот преисполнится гордости, навсегда усвоив, как это важно и ценно. И каждый из нас будет в своей жизни реализовывать свой культурный сценарий, а потом, вместе с языком, передаст его своим детям.

Может быть, самое обидное тут — отсутствие выбора. Никто нас не спрашивает, насколько тонко и точно хотим мы различать друга, приятеля и знакомого: они нам или даны в языке с самого начала, или нет. И ведь так во всем, кроме небольшого набора универсалий, одинаковых в любом языке.

Правда, как мы видели, сценарии меняются со временем, но эти изменения медлительны, как правило, не укладываются в рамки отдельной человеческой жизни, и потому носитель языка их с трудом различает.

Если он не ученый-лингвист и культуролог.

Что такое язык? По каким законам развивается?

И какую картину мира рисует, часто удивляя своего создателя? Эти и другие вопросы, связанные с языком, обсуждались за "круглым столом" на радио "Свобода".

С любезного разрешения радиостанции мы печатаем сокращенный письменный вариант разговора.

В нем принимали участие: Виктор Живов, доктор исторических наук (Институт русского языка РАН); Владимир Плунгян, доктор филологических наук (Институт языкознания РАН); Алексей Шмелев, доктор филологических наук;

Ирина Левонтина, кандидат филологических наук (Институт русского языка РАН); Екатерина Рахилина, доктор филологических наук; Валентин Выдрин, доктор филологических наук (СПб, Европейский университет). Использованы также материалы из книги Бориса Успенского "Краткий очерк истории русского литературного языка (XI — XIX вв.)".

Ведет "круглый стол" Анатолий Стреляный.

Михайло Ломоносов

Анатолий Стреляный:— Слом, переворот, совершенный Петром I, касался также и языка. С XVIII века литературный труд перестает быть церковным делом. Авторам строго приказано излагать свои мысли не "высокими словами словенскими", но "простым русским языком". Русские были срочно переодеты в европейское платье, их учили не только писать, но и говорить по-новому.

Виктор Живов:— Петр сам об этом пишет — он создает гражданское наречие, противопоставленное традиционному книжному церковнославянскому языку, который при Петре уже начинает восприниматься как клерикальный. Тогда и появляется наименование "церковнославянский", до этого никто не говорил о славянском как о языке церковном, поскольку он — язык всей культуры, другого языка нет. Но создание гражданского наречия — проблема, которая до сих пор решается, скажем, филологами Академии наук и их кругом. Они постоянно сталкиваются со скудостью возможностей этого гражданского наречия. И не могут не пользоваться средствами традиционного книжного языка. Это продолжалось, возможно, до второй половины 30-х — начала 40-х годов XVIII века. Тогда, видимо, русские филологи, такие как Тредиаковский и Ломоносов, осознают, что это путь надуманный, неестественный и прежде всего не европейский.

Европейские культуры этого времени стремятся к национальному языку, который выполняет все функции: на этом языке проповедуют, пишут религиозные трактаты и ученые сочинения, на этом же языке пишется беллетристика, письма и ведется разговор. А тут, оказывается, есть специальный гражданский язык, а для духовных дел — старый книжный, который выделен как специальный церковный. И тогда гениально начинает Тредиаковский, подхватывает Ломоносов. В результате их усилий оказываются слитыми эти два источника, и вдруг вместо той бедности языка, на которую жаловались в конце 20-х — начале 30-х годов XVIII века, появляется поразительное богатство, и Тредиаковский и Ломоносов пишут уже о том, как русский язык отличается от всех прочих европейских своим удивительным изобилием и как он противостоит в этом отношении новым европейским языкам и схож лишь с классическими — с греческим и латынью. Эта перемена совершается буквально в полтора десятилетия.