Знание-сила, 2005 № 08 (938)

По определению Владимира Топорова. в звуксиспускании как в потенции речи уже представлен миф. Этот миф еще без сюжета существовал уже у австралийских аборигенов и был актом поэзии. Кстати, по определению Аристотеля, любой поэтический язык должен звучать как иностранный.

Ольга Балла

"Границы моего языка означают границы моего мира".

Людвиг Витгенштейн

Первые слова, которые произносит человек, — чужие. Даже первые звуки плохо его слушаются, в любой момент готовы ускользнуть. Младенец пробует их "на вкус", и далеко не все станут для него своими, "естественными", до неразличимости слитыми с обликом вещей. Добрый, уютный, расположенный к нам участок мира в центре с нами самими возникает далеко не сразу: мы рождаемся в абсолютно чуждый мир, неосвоенный, неудобный, непонятный, к которому еще предстоит как-то приспособиться.

Взросление — постепенное, трудное, если как следует вспомнить, разрастание области Своего. Рано или поздно, конечно, ему предстоит упереться в какие-то границы, по ту сторону которых царит необъятное Чужое: они и защищают Свое, и придают ему форму. По всей вероятности, с человеческими сообществами происходит нечто очень похожее.

И еще: отношения с языком — все-таки особенные. Именно потому, что он вообще-то бесконечен и его никогда вполне не освоишь и не присвоишь — язык становится подвижным посредником между Своим и Чужим. Мы щупаем мир именами. Примеряем имена — пусть даже совсем неадекватные! — к Чужому, и, окликнутое ими, оно делается чуть менее чужим. Или это только кажется?

Когда-то, еще в героическую эпоху становления культурной антропологии, в середине 1920-х годов, венгерский антрополог Геза Рохейм разделил все культуры на "аллопластичные" (от греческого "alios" — "другой") и "автопластичные". С помощью этих терминов, заимствованных из психоаналитического инвентаря, он типизировал человеческие сообщества в соответствии с характером их обрашения с Чужим. В то время как — полагал Рохейм — "автопластичные" примитивные культуры удовлетворяют свои пЛребности. манипулируя с собой и Своим (комбинируя разными способами элементы присвоенного и освоенного мира) и в силу этого чужды историческому движению и прогрессу, европейская, "аллопластичная", достигает целей, главным образом взаимодействуя с Чужим: с внешней средой, расширяя тем самым область Своего. Историческое движение можно понять как непрерывную переработку Чужого в Свое.

Разным культурным, историческим. социальным состояниям соответствуют разные типы отношения к Чужому и разные наборы техник обрашения с ним: это было подмечено в истории Европы, но, кажется, до сих пор теоретически не осмыслено.

Мир человека традиционных обществ (а к таковым стоит отнести решительно все общества. за исключением обществ европейского культурного круга в Новое время) рассечен на Свое и Чужое очень жестко. В той же "аллопластичной" Европе так было много веков подряд. Мир раскалывался на "эллинов" и "варваров", "христиан" и "язычников". Различие между Своим и Чужим было противостоянием (хрупкого, ограниченного) Космоса и (непредсказуемого, безграничного) Хаоса. "Чужое" переживалось главным образом мистически. С древнейших времен "чужой" — носитель потенциальной угрозы, враг "наших" богов, он. несомненно, связан с потусторонним миром (раз живет по ту сторону границы "нашего" мира). Это — почти биология: фактически Чужой — источник и синоним смерти.

Одной из важнейших примет того, что мы теперь называем Новым временем, стали принципиальные изменения в чувстве соотношения между Своим и Чужим. Этому способствовал прежде всего "шок Чужого", пережитый европейцами в эпоху великих географических открытий, когда резко раздвинулись границы обитаемого мира.

По мере углубления в то, что расположено за пределами Своего, выясняется. что Не-Свое неоднородно. Из Чужого начинает постепенно выступать, оформляться Другое. Чужое — область невозможности. Другое — область неосуществившейся возможности. Пусть даже такой, которая не осуществится никогда, но это вес равно наша возможность. Чужое — против нас или вообще нас не замечает. Другое может находиться по отношению к нам в бесчисленном множестве иных позиций, и враждебность — далеко не первая из них.

"Другой" — образование еще более позднее, чем Чужое н Свое, и, если говорить о европейском историческом развитии, постоянно расширяется и дифференцируется.

Европейская культура в новейшей стадии развития, кажется, обозначает себя как культура Другого. Впустив в себя Чужое и Другое, она оказалась им перенасыщена. Усложнение этой культуры очень во многом шло за счет развития в ней техник и правил обращения с Другим, учета Другого в собственной деятельности. Именно этому мы обязаны существованием современного мультикультурного мира, претендующего притом на некоторое единство (не следствие ли это известного притупления чувствительности к Чужому?). Понятно, что никакая мультикультурность неспособна отменить ни Чужого, ни остроты его переживания. Просто у нее свои формы сосуществования с ним и свои техники взаимодействия с ним.

Язык — область, где Чужое, будучи названным звуками нашей речи, становится Другим и где мы, выговорив себя в слове (всегда заимствованном), становимся Другими самим себе.

Язык очерчивает вокруг нас тот самый вполне магически переживаемый круг, за пределы которого можно выйти, лишь вступив в другой круг, не менее магический и очерченный: в другой язык. Осваивая Чужое, мы не только именуем его, но и присваиваем его язык(и), хотя бы отдельные его (их) элементы.

Отсюда — активное заимствование иноязычных слов в эпохи особенно интенсивного исторического движения. Вкупе с трансформациями собственного языка, втягиванием в центр языкового мира лексического и интонационного материала с его окраин (из провинциальных говоров, из речевого обихода социальных низов или маргинальных групп) происходит резкий "вброс" в язык инородной лексики в количествах как будто явно избыточных, явно неоправданных. В возмущениях языковых пуристов всех времен неизменно есть своя правда: зачем в самом деле нужно слово "саммит", если есть слово "встреча", зачем слово "офис", когда есть хорошее русское слово "контора"?.. А затем: то, что уже было однажды названо, — надо назвать иначе. Тогда оно будет иначе переживаться.