Знание-сила, 2005 № 08 (938)

Ирина Левонтина:— Такие слова, как "тоска" или "удаль", существовали давно, однако обрели свое современное содержание, наполнение, напитались ассоциациями. Скажем, тоска вдруг оказалась связанной с просторами или характерной для русской души. Это появилось лишь в конце XVIII, в XIX веке, а кое-что даже в XX. Радищев пишет "скорбь душевная" там, где мы бы сказали "тоска". Вот он едет, ямщик поет песню, и в этой песне слышится "скорбь душевная". А Пушкин совсем скоро после этого написал: "Что-то слышится родное (кстати, и родное здесь) в долгих песнях ямщика: то разгулье удалое, то сердечная тоска..." Вот Пушкин уже знает все эти выбранные слова, назначенные на роль свойств русского национального характера, — "удаль", "тоска".

Анатолий Стреляный:— В 1825 году Пушкин пишет из деревни письмо другу, князю Вяземскому, рифмуя славянизмы и русизмы: "В глуши, измучась жизнью постной, изнемогая животом, я не парю, сижу орлом и болен праздностью поносной". На церковнославянском языке "живот" означает жизнь, "поносный" — значит позорный, то есть Пушкин жалуется на деревенскую скуку и стыдное безделье. По-русски же рассказывает о болезни живота.

Виктор Живов:— Карамзинисты не отказываются от неполногласных слов, у них есть и "град", и "глава", и "мраз" и так далее. "Из топи блат...". — пишет Пушкин. Но они легализуют в употреблении (в большей степени, чем это делали их предшественники) полногласные слова, то есть "город", "ворота", "мороз" и так далее. Это увеличивает спектр языкового употребления, и весь этот спектр Пушкин пускает вдело. Это и есть то поразительное богатство, гибкость, огромный выбор выразительных возможностей, которые присуши русскому языку со времен Пушкина. Это видно даже на так называемых синонимических рядах. Благодаря совмещению наследства книжного языка с наследием языка разговорного, благодаря множеству заимствований у нас появился огромный спектр синонимических возможностей, то есть невероятный выбор. И нужно было научить литературную публику этим пользоваться. Это и сделал Пушкин.

Владимир Чайка. "триптих"

Наука этнография, пытаясь найти определение этносу, называет общий язык его главным признаком. Язык объединяет одних и становится преградой для других. Общность, связанная языком, воспринимает себя единым этносом, народом, нацией.

И каждый входящий в нее ощущает друг друга своим.

За границей языка — другие, чужие, а здесь — все свои.

И потому психологически понятно, почему, скажем, группы молодежи изобретают свои слова, создают свой язык, сленг, — чтобы создать свою общность, а узнавать своих по тому, как ты говоришь.

То же самое происходит везде, где люди вынужденно или по доброй воле живут достаточно долго обособленно. Примеры таких "новоязов" читатель легко может припомнить и сам.

Журнал "Yes!" подводит итоги одного из своих конкурсов:

Класснейшая туалетная вода Biotherm достанется двум морковкам, авторам шикарного переложения "Свет мой, зеркальце, скажи" на современный лад. Надеемся на понимание автора оригинала, некоего Пушкина Александра, 200 лет.

Анюта и Катюша

— Эй, стекляшка, не гони,

Да всю правду пробаклань,

Кто на свете всех клевее,

Всех балдежней и торчнее?

— Ты кайфова, понту нет,

Только вот какую чучу

Я тебе щас отчебучу.

За бугром, в лесу дремучем

Телка есть тебя покруче,

Челюсть золотом блестит,

Адидасовский прикид.

Как картиночка с забора,

Дочка старого мажора.

— Эй, трюмо, кончай грузить,

А то репу буду бить,

Лучше позвени мозгами,

Как ее нам завалить.

— Ты базар фильтруй, мамаша,

Задолбала своей лажей.

Обломайся, тихо, ша!

У нее там кореша.

Чешуей, как жар, горя,

Выйдут 33 хмыря.

Все качки, как на подбор,

С ними дядька Беломор.

— Неприкольно жить на свете

Мне, чувихе молодой,

Хахаля бы мне!.. Постой,

Так присядем на дорогу,

Ну, сестра, хиляем с Богом.

Юрий Лотман

Маленькое отступление о военном языке. Употреблять слова в их обычном значении противоречит фронтовому щегольству. Но это не индивидуальный акт, а возникающие стихийно диалекты. В них доминируют слова, связанные с главными элементами быта. Он предметно очень ограничен и общий для всего пространства фронта. Слова этого быта становятся как бы субъязыком. Определяющим словом 1941 - 1942 гг. было "пикировать". Оно могло обозначать почти все: украсть, удрать на какое-то мероприятие, спикировать к бабам, завалиться спать, уклониться от распоряжений начальства и так далее. Лихое действие, которым можно похвастаться. Помню, как разъяренный офицер, у которого из легковушки что-то украли, орал на своего шофера: "Пока ты дрых, у меня тут пистолет и все барахло спикировали!" По этим словам мы сразу узнавали, с нашего ли фронта человек.

Фима Жиганец

— Прежде всего меня поразило богатство лагерного жаргона. Сравните немецкое уголовное арго — бедный, убогий словарь. А у нас — драгоценные россыпи. Как же так? Почему? Стал заниматься историей уголовной субкультуры. И скоро понял: за богатство нашей фени нужно "благодарить" Иосифа Виссарионовича, ни одна страна не создавала такого огромного, такого всеохватного архипелага ГУЛАГ. Крестьяне, интеллигенция, дворяне, мещане, миллионы и миллионы — все несли в лагеря свой язык. Целые языковые реки вливались в жаргон зоны.

В блатной фене вообще очень много метафорически переосмысленных архаизмов, которые сохранились в ней в отличие от гражданского лексикона, только за последние сто лет безвозвратно утратившего около шестидесяти тысяч слов!

Например, жертва по фене — "лох". У поморов "лох" — это лосось. В уголовный жаргон слово пришло через язык офеней (коробейников), где "лох" значило мужик, а "солоха" — баба.

Язык — саморегулирующаяся система, для филолога это само собой разумеется. Русский язык и раньше заимствовал слова и выражения из языка арестантов, жуликов, шулеров. "Втирать очки" — шулерский термин. "Двурушничать" — просить милостыню двумя руками, термин профессиональных нищих. "Подчистую" — от арестантского выражения "идти подчистую", то есть с чистым паспортом.

Ян Чеснов

Человеческая речь сама по себе — текст-побуждение. Австралийский охотник, гоняясь за дичью, произносит заклинания, в которых говорится, что он поражает ее в сердце, в печень, в голову, то есть обращается не к животному, а побуждает себя. Человечество в ходе разработки этого герменевтического средства отточило его суть. Текст-побуждение стал произноситься не на своем языке, а на чужом. Уже в Древнем Египте считалось, что маленькие полосы папируса, исписанные варварскими бессвязными словами, обладают особой, чудодейственной силой. Слова чужой речи — абракадабра — звучат в эфиопских, грузинских, европейских заговорах.