Знание-сила, 2003 №10 (916)

В коридоре и на кухне, в уборной и в ванной нет света. Колпаки венецианского стекла с краями, изогнутыми, как лепестки роз, цвета и фактуры мышиной шкурки под слоем тридцатилетней пыли, еще свисали на шнурах. Ни одной лампочки. В комнатах у всех лампочки. Счетчик один. Общий счет за электричество оплачивали все пропорционально числу жильцов в каждой комнате. Договориться об оплате за освещение мест общего пользования они не могли. Они выходили на кухню со свечам и или керосиновыми лампами. Плиту они не топили, а готовили на примусах и керосинках. Всю кухонную утварь, так же как и керосин, надлежало хранить в комнате. Оставленное на кухне без присмотра немедленно исчезало. Стоило мне вымыть венецианское стекло коридорных абажуров, и они тут же исчезли.

Кухня — зеркало души коммунальной квартиры. Представить что-либо, более красноречиво вопиющее о человеческой природе, чем кухня квартиры номер шесть, невозможно. У астрономов очень ценится абсолютно черное тело: оно им для сравнения нужно. Славится своей чернотой лионский черный бархат. Вот такого цвета потолок кухни, роскошной барской кухни с огромным окном, выходящим на сплошную воду, на слияние трех рек — Невы, Пряжки и Мойки, с полом, выложенным красными и белыми плитками такой прочности, что дрова на них кололи и только в одном месте чуть покарябали. Лионский бархат потолка — почти четыре метра высоты — создавался наслоениями копоти в течение тридцати лет. Источники копоти менялись: две эпохи буржуек перемежались с двумя эпохами примусов и керосинок. Длинные, толстые от налипшей на них копоти паутины свисали с потолка. Оконное стекло покрывал слой пыли.

Есть в коммунальных квартирах и еще одна, помимо общего счета за электричество, точка неизбежного соприкосновения между жильцами — уборка мест общего пользования. Профессор, моющий в свой черед унитаз вслед за дворником, — зрелище для дворника весьма приятное.

Кто населял эту квартиру?

Комната, доставшаяся нам, — единственная маленькая в сем и комнатной генеральской квартире. Узенькое это помещение между кухней и парадной лестницей когда-то служило обиталищем кухарки. Взять его надлежало, так как на лучшее мы рассчитывать не могли.

Мы не думали переезжать. Брали, чтобы обменять на комнату побольше.

Когда я вошла в узенькую комнату и передо мной в ее громадном окне открылся с третьего этажа вид на воду, тот самый, что из окна кухни, я поняла, что буду жить в этой крошечной комнате. А варваров на обломках цивилизации я не боялась. Мы переехали.

Всего пять семей населяло помимо нас квартиру. Пять немолодых женщин. Шестеро детей. Один мужчина. Чудом этот мужчина пережил войну, блокаду, смертельный голод. Мы только-только переехали, я и не видела его ни разу, как стало известно, что он погиб. Напился, пошел купаться и утонул. Его жена с двумя дочками переселилась в узенькую комнатку, а мы заняли две роскошные комнаты с балконом. Тогда-то и открылся другой дивный вид из окон угловой комнаты на голландское посольство и на флигель дворца великого князя, и стала видна через не занавешенные окна кабинета моего отца его седая голова.

Анна Ивановна, приходившая стирать пеленки моей младшей дочери Маши, глядя на эту голову, вечно склоненную над письменным столом в свете зеленой лампы, воскликнула: «Я для такого человека не то что выстирала бы, я бы накрахмалила!» Счастливые периоды жизни летят быстро, но в воспоминании кажутся долгими. Для счастья нужно только одно — скамеечка, чтобы сидеть у ног Бога. В 1948 году мы обрели эти роскошные комнаты, в 1950 году отец умер. На доме появилась мемориальная доска.

Я обожала своих соседей. Сравнение с интеллигентными и неинтеллигентными обитателями аспирантского общежития на Малой Бронной украшало моих новых соседей безмерно. Они и не подозревали, как они прекрасны.

Пять женщин — три страты. Низшую составляли подсобные рабочие, сторожа, кладовщицы, приемщицы белья в прачечных. Они сменяли эти должности, не поднимаясь выше. Их три. Три каменные бабы, все три — пьяницы и воровки. Они ходили в платках.

Вторая страта имела единственного представителя — крысиного короля. Доминантная эта личность — Вера Алексеевна - принадлежала к рабочей бюрократии, чем-то заведовала в заводской столовой, член завкома, эксплуататор новой формации, имя которой легион. Ни по образованию, ни по внешности она от каменных баб не отличалась, но носила шляпку.

И третья страта имела одного представителя. Несчастная Анастасия Сергеевна, кассирша вокзала, ходила в интеллигентках. Она не была каменной бабой и носила шляпку. Все ненавидели всех. И боялись. У всех рыльце в пушку. Анастасия Сергеевна шьет и уклоняется от налога. Каменные бабы тащат с заводов наворованное, пустяки: электролампочки, веревки, мешковину; у крысиного короля прописана в комнате мифическая личность, никогда не существовавшее подобие поручика Киже, я даже фамилию этого призрака знаю — Иванов. Узнала случайно, когда принесли повестки, приглашающие на выборы. Иванов необходим королю, чтобы не платить за излишки жилплощади. Перед выборами Вера Алексеевна брала для призрака открепительный талон. Будто Иванов в отъезде — голосовать будет в другом районе. Призрак избирателя на призрачных выборах — под строжайшим общественным контролем мы участвовали в инсценировке.

Друг с другом обитатели квартиры не здороваются. За глаза называют друг друга Верка, Тоська, Ленка. Звучало это примерно так: «С Тоськой-то не здороваемся. Из-за копейки поругались» — обращается ко мне за сочувствием Елена Кирилловна, с которой мы поменялись комнатами. «Фигурально выражаясь, из-за копейки?» — спрашиваю я. «Да ничего не фигурально, а из-за копейки. Распределяла, кому сколько за электричество платить, я ей копейку надбавила. Звонок у нее электрический, а у меня вертушка». Читатель уже понял, что в квартире появились звонки. Кнопка на парадной двери. У каждой — фамилия владельца звонка.

Вертушку установила я. Величайшее уважение к частной собственности выявлялось в том, что вертушкой не пользовались. Слышу страшный грохот. Кто-то стучит каблуками в парадную дверь. Открываю — крысиный король: забыла ключи. «Почему не звоните?» — «Звонок-то ваш». — «Нет, он общий». Вы скажете: а как же воровство? Есть много свидетельств уважения к частной собственности. Воровство — одно из них. Неуважение имеет одно обличье — экспроприацию.

Я цивилизовала квартиру. Внешний вид ее изменился. Нравы остались прежними, даже хуже стало. Ванной до моего появления никто не пользовался. Ходили в баню. Я заменила разбитую раковину. Теперь ванной и раковиной пользовались если не все, то многие. Мыть ее в обязанности дежурного по уборке не входило. Раковина моя — я ее и должна мыть. Моего разрешения пользоваться ею уже не спрашивали. Я не имела права установить ее без их согласия. Все это, как и многое другое, подразумевалось без слов. Захарканная раковина и каблук, бьющий в парадную дверь, — язык, на котором мы говорили. Сталин безусловно ошибался, когда, выступив на свободной дискуссии по вопросам языкознания, утверждал, что без слов нет мысли. Ошибался и академик Марр. Он считал, что языку звуков предшествовал язык жестов. Обитатели квартиры номер шесть изъяснялись на языке вещей. Мысль для своего выражения не нуждается нив слове, ни в жесте.