Знание-сила, 1999 № 09 – 10

Мохандасу Карамчанду ГАНДИ (1869- 1948) удалось соединить, казалось бы, несоединимое; совершенно разноприродное: идею ненасилия и ведущие мифы века – национальной независимости, прогресса, борьбы за свободу; то есть традиционные индуистские ценности с сугубо политическими, имеющими притом европейское, рационалистическое происхождение. Политическое приобрело у него – и у масс, благодаря его а вторитету, – религиозное и этическое значение, стало инструментам -хотя и необходимым – духовных по своей сути целей. И он не просто соединил все это, он действительно достиг цели: освобождения Индии иэ-под власти англичан. (В этом смысле он может быть, пожалуй, скорее поставлен в один ряд с Теодором Герцлем, другим автором осуществленной утопии. И даже, наверное, с оятоллой Хомейни, для которого политическое тоже было всего лишь одной из форм, одним из орудий религиозного.) Его миф – как и миф Сахарова – это миф о том, что политика (как впрочем, и жизнь во всех ее подробностях) и может, и обязана быть нравственной.

ОТЪЯВЛЕННЫЙ НЕГОДЯЙ ДУХШАСАН В ТЕАТРАЛЬНОЙ ДРАМЕ КАТХАКАЛИ

В мифе, связанном с именем Андрея Дмитриевича Сахарова (1921-1989), думается, самое главное – даже не те ценности, которые он представлял и отстаивал (хотя, надо полагать, без этих ценностей он не был бы ни самим собой, ни тем, чем он стал для обитателей целой исторической эпохи). Ценности сами по себе были очень традиционные, как и те мифы, которые он в себе, в своей деятельности соединил: миф прогресса; миф о безграничных возможностях разума, например, о возможности рациональным убеждением – и одним только этим! – противостоять разрушительным процессом, которые намного превосходят человека. О том, что если убедить людей не делать зла – они перестанут. То есть, в сущности, о доброй и рациональной – одновременно! – природе человека: о тождестве рационального (в новоевропейском его понимании) и доброго. Настоящий же его миф – это миф возможности личного, одинокого, обреченного, упорного противостояния злу. Причем даже не с религиозных позиций, что было бы легче, а совершенно е одиночку, опираясь только на ценности; полагаемые безусловными, и на собственные силы. Миф о глубоком родстве, взаимообусловленности, тождестве интеллектуальной и гражданской честности. Это тоже миф освобождения, и не только от внешнего насилия и лжи, но и от личной слабости, от чувства личной уязвимости.

Борис Дубин

В основе статьи – материалы анализа и коллективного обсуждения в ходе работы над проектом «Русский миф» вместе с Ю.А.Левадой, Л.Д.Гудковым и Н.А.Зоркой.

Базовый отечественный миф сложился в определенных группах образованного слоя России как ответ на травму, сопровождающую однолинейную, милитаризованную и до сих пор не завершенную модернизацию «закрытого» общества, как «ответ» на модернизационный «вызов». Это миф об исключительности России, об уникальности ее исторического предназначения и культуры, о превосходстве российского («русского», «советского») человека.

По форме и по функции этот миф – своего рода тавтология. Он обозначает границы национально-государственного сообщества и содержит эмоциональные символы его целостности. Все смысловые части мифа – представления об «органическом» характере общества и его культуры, о духовном богатстве и особой нравственности национального типа человека (его простоте и искренности, нерасчетливости и непредсказуемости, душевности и верности) – определяются при этом ключевой мифологемой особого пути. Однако они ничего не говорят о направлении и механизмах движения. Поэтому они не могут быть программой развития и не помогают ее выработать.

Характерно, что любые попытки придать «русской идее» какое-нибудь определенное содержание раз за разом терпели полный крах (последняя затея такого рода была не так давно предпринята аналитической группой при администрации президента РФ). Это важнейшее обстоятельство. Дело, видимо, в том, что интересующее нас «понятие» не содержит идеи развития, не включает идеальных представлений о будущем состоянии страны, а потому его в принципе невозможно рационализировать, сделать инструментально достижимым. Соответственно, на его основе нельзя выработать какие-либо политические цели тех или иных групп или государственных институтов. Собственно эта неоформленность, непроявленность-будь то русского пути, будь то русской правды, русского духа, русского человека – как раз и отмечаются в характерном для русского мифа образе непостижимости России для каких бы то ни было усилий «разума». Опять-таки показательно, что сам этот разум понимается приверженцами русской идеи как принадлежность «Запада», а потому трактуется исключительно как позитивистский, «плоский», «холодный», «формальный». В любом случае, он – «не наш».

Каждый раз «русская идея» соблазняет умы ожиданием готовой, кажется, вот-вот последовать за нею программы развития, политической стратегии действия тем самым возбуждая иллюзии возможного взаимопонимания и согласия разных общественных сил и групп. Тем не менее появление этого слова или лозунга в лексиконе той или иной политической группировки всякий раз означает лишь новое усиление тяги к консервации существующего порядка (в том числе в форме «реставрации прошлого»). В этом смысле всякий выход данного мифологического комплекса на поверхность общественной жизни есть симптом разложения патерналистского режима, очередного этапа этого разложения, указание на попытки связанных с режимом групп задержать распад системы. В конечном счете, роль этого фундаментального мифологического комплекса – служить механизмом психологической защиты и компенсации. Реальным мобилизационным и интегративным значением в политической жизни он, видимо, никогда не обладал, как не обладает и сейчас.

Зато идея особого пути входит в базовый сюжет национальной словесности и всего русского искусства последних полутора веков. Она предопределяет характеры основных героев и героинь, расстановку фигур спасителей и искусителей, врагов и помощников, развитие и оценку узловых ситуаций сюжетные ходы и тупики. На отработке этого сюжета формируется отечественная литературная классика («русский роман», по формулировке Мелькиора де Вогюэ), представления о полумифологической истории русской культуры – ее «золотом» и «серебряном» веке, основных вехах, иерархии первых и вторых рядов и т.п. А дальше, ретроспективно, уже сама классика и представляющие ее избранники от Карамзина и Пушкина до Пастернака и Солженицына включаются в мифологизированный пантеон. Символическое значение Пушкина – сверхавторитетной фигуры родоначальника – в рамках описываемого мифологического комплекса совершенно исключительно.