Сонали Дераньягала - Волна

День в разгаре, но я все равно включаю свет в гостиной. Ощутив под рукой знакомые выключатели, я немного оживляюсь. Иду мыть руки в ванную на втором этаже, привычно открываю кран. Через окошко льется солнечный свет. Я сажусь на бортик ванны и подставляю спину горячим лучам. Хорошо, когда вокруг все знакомо. Я не слышу перезвона маминых браслетов — «бабушкины колокольчики», как называл их Викрам, — но эти стены его помнят. Моя жизнь понемногу складывается в одну картинку.

Сейчас июль. В июле мы всегда привозили сюда детей на каникулы. Во дворе царил хаос. Родители откармливали нас роскошными блюдами традиционной кухни. Свинина с карри и жареной мякотью кокоса по понедельникам; рисовые блинчики по вторникам; бирьяни по средам. И боже упаси договориться с друзьями о походе в ресторан! Мать тут же мрачнела и заявляла, что лично знает человека, который поел в том ресторане, куда мы собрались, и отравился так, что маялся животом неделю. «Неделю, представьте себе!» Мать твердо верила, что никто на свете не умеет готовить лучше, чем она и ее сестры, — и вообще-то не ошибалась. В холодные английские зимы Стив отчаянно страдал по ее фирменным креветкам в соусе карри. Загустителем для огненно-красного соуса служили перемолотые креветочные головы — секрет, который мама узнала от своей бабушки.

Четыре часа дня. На полу веранды, как и прежде, лежат три солнечных треугольника. Я почти слышу их голоса — голоса матери и тетушек.

Вместе они были очень шумными. Мать и три ее сестры. Чаще всего они смеялись. Их смех постоянно звенел в этом доме — и в моей жизни. В детстве меня даже немного смущало, что они столько смеются. Мне казалось, что это неприлично. Ведь у других детей мамы и тети не веселились так бурно. Но мне всегда было уютно и хорошо среди их веселья.

Обычно я неизбежно выслушивала все те истории, что приводили их в такой восторг. Бесконечные сплетни. В парикмахерской какая-то женщина выплеснула все содержимое цветочной вазы — и воду, и цветы — на голову любовницы своего мужа. А еще воспоминания о юности: мой дедушка, серьезный и чинный госслужащий, однажды отвел всех четырех дочерей в мужскую цирюльню и велел подстричь как можно короче, чтобы молодые люди на них не заглядывались. А потом дед с бабушкой долго пытались найти дочерям подходящих женихов. Главным экспертом был их подслеповатый садовник Михель. Как только у ворот из машины выходил очередной неудачник с напомаженными волосами, садовник нашептывал через окно бабушке и ее сестрам: «Фу, госпожа, фу!» ( Eeya, haamu, eeya! ).

Над нами, детьми, они тоже частенько подшучивали. Их ужасно насмешила моя ярость по поводу каникул, проведенных в грязноватом бунгало на севере Шри-Ланки. Мне было четырнадцать и хотелось развлекаться в Коломбо, а не торчать в глуши у какой-то лагуны, где раз в день проходил один-единственный поезд. «Пойдем глядеть на поезд», — хихикая, звали меня тетушки, а я принималась рыдать от досады.

Помню, как они потешались над моим кузеном Кришаном, когда он только учился читать. Ему никак не давалось слово тарелка . «Нам не все равно, что у вас в талерке», — бойко читал он из какой-то рекламы магазина здоровой еды. Его мать и ее сестры покатывались со смеху и выдавали ему монетку в две рупии.

В такой день, как сегодня, мать и тетя Свири обязательно сидели бы здесь, на веранде, и старались бы перещеголять друг друга в силе воли: кто дольше сумеет воздержаться от шоколадного торта, стоящего на столе. Обе ужасно боялись растолстеть. Я ругала их, когда они заходили слишком далеко. Например, в тот день в джунглях Хабараны, куда нас занесло в очередной отпуск. Около деревни нам попался продавец меда — длинноволосый, почти беззубый, одетый в набедренную повязку. Целыми днями он по старинке собирал дикий мед: карабкался на деревья и выкуривал пчел из дупла. Когда мы наткнулись на него, он сидел на опушке леса и обеими руками выжимал мед из сот. У него были длинные, темно-желтые ногти. Обрадовавшись покупателям, он стал нахваливать целебные свойства меда.

— Но от него, наверное, полнеют? — спросила не то моя мать, не то тетя.

Он долго глядел на них, словно пришедших из другого мира, — с накрашенными губами, в огромных темных очках — и, видимо, не знал, что ответить.

— Толстые худеют, худые толстеют, — сказал он наконец.

— А как вы думаете, что будет с нами? — хихикая, приставали они.

Я готова была сгореть со стыда за их дурацкое кокетство, поэтому заставила их побыстрее расплатиться и уйти.

Теперь, в этом доме, я могу воскресить родителей в памяти. Целых шесть лет я выталкивала мысль о них и об их смерти куда-то на задворки сознания. Тоска по Стиву и мальчикам поглощала меня без остатка. Как ужасно, что приходится оплакивать их всех в порядке очереди.

В дальнем углу веранды, у выхода в сад, нередко сидела портниха, склонившись над старинной зингеровской машинкой. Тах-тах-тах — тарахтела она. Теперь мне словно наяву слышится этот звук. Матери вечно нужно было что-нибудь сшить. И сшить срочно. Она любила хорошо одеваться и всегда тщательно подбирала наряды — кроме того дня перед моей свадьбой, когда она была так занята и издергана, что с утра спустилась к нам в шелковой блузке и любимых босоножках, но без брюк.

За несколько дней до нашего отъезда мамина портниха сшила праздничные вещички для Малли. Костюм попугая и большой синий мешок с золотыми звездочками — для подарков. Попугаем он нарядился на Рождество; оказалось, что штаны узковаты. «Ничего, перешьем, когда вернемся в Коломбо», — пообещала мать. Теперь я помню: спустя несколько месяцев после волны, осматривая руины гостиницы, я нашла тот синий мешок. Он зацепился за ветку мертвого дерева. Атласные звездочки блестели все так же ярко.

Я сижу на полу в родительской спальне. Без мебели она кажется огромной. Мама всегда расправляла складки сари, стоя перед большим зеркалом, что висело вон там, на стене. Мысленно я вижу, как она берет из белой фарфоровой чаши специальную булавку с крохотной бусиной на конце, чтобы не порвался шелк, и закалывает ткань. Она коллекционировала сари как произведения искусства. Ими были забиты все шкафы в спальне и гардеробной. Маму очень огорчало, что я не проявляю должного интереса и почтения к ее коллекции. «Вот я умру, и кто будет все это носить? И зачем я вообще столько покупала?» — спрашивала она. Или выговаривала мне: «Почему ты такая скучная? Надо ж было пойти в эту свою науку! На днях я видела ученых дамочек. Ехали на какую-то конференцию. Одеты ужасно, просто больно смотреть!» Малли был ее единственной надеждой — он понимал толк в красоте и блеске. «Скажи маме, чтобы одевалась понаряднее и не забывала краситься», — наставляла она, когда любимый внук растягивался у нее на кровати и начинал восторженно перебирать брусочки душистого мыла.