Ирвин Ялом - Все мы творения на день и другие истории

Почему мы не были связаны более полно? Мой первый ответ на этот вопрос был о том, что у Элли просто не было способностей для глубоких отношений. В конце концов, она никогда не была замужем и никогда не поддерживала глубоких и длительных любовных отношений ни с одним партнером. Она много раз переезжала, и у нее было много соседей по комнате, но лишь с немногими она действительно дружила. Но мне не удалось убедить себя: я знал, что это не вся история. Я знал, что по некоторым причинам я удерживал себя от нее. Действительно потрясенный ее электронным письмом, я почувствовал необходимость отложить на время свой роман и посвятить себя Элли, повторно тщательно перечитав все наши резюме и переписку. Это был поучительный опыт — многие из ее утверждений поразили меня большой силой и мудростью. Снова и снова я перечитывал ее письма. Читал ли я на самом деле эти сообщения раньше? Как такое могло быть? Почему эти поразительно острые слова кажутся незнакомыми, как будто я видел их в первый раз? Я решил отложить на время свой роман и, собрав мудрые и самые сильные слова Элли, написать это воспоминание о ней. Я позвонил Элли и сказал ей, что собираюсь сделать, и спросил ее разрешение. Она была рада, и у нее была только одна просьба: чтобы я использовал ее настоящее имя, а не псевдоним. Когда я внимательно изучал резюме Элли, я был удивлен, как часто она писала о глубоком смысле своей связи со мной. Несколько раз она упомянула, что говорила со мной более открыто, чем с кем-либо другим в мире. Приведу один пример из ее четвертого резюме: «Ненавижу объяснять свою ситуацию людям, которые новички в умирании. Ирв не дергает меня этим и не боится идти со мной в темноту. Я не могу говорить так же с другими. Это тяжелая работа, слишком тяжело объяснять им, что мой рак неизлечим. Люди не могут помочь, спрашивая: «Как долго вы будете на химиотерапии?», потому что этот вопрос очень огорчает. Они сами его когда-нибудь получали? Не у них же то, что болезнь никуда не собирается уходить? Мне нужны люди, которые могут смотреть прямо мне в глаза. У Ирва это хорошо получается. Он не отводит глаз».

Эти и очень многие подобные комментарии убедили меня, что, несмотря на мое чувство, что у меня был плохой контакт с ней, я предложил ей нечто ценное в плане моей готовности сопровождать ее в темноту и не дрогнуть, когда она обсуждала свою смерть. Чем больше я читал, тем больше я удивлялся, как у меня получалось делать это.

Лучше всего мне думается во время езды на велосипеде, так что я отправился в длинную поездку вдоль южного побережья Кауаи, размышляя над этим вопросом. Конечно же, не потому, что я полностью преодолел свой собственный страх смерти. Эта работа в процессе, продолжающийся проект, на очень длительное время. Сорок лет назад, когда я впервые начал работать с пациентами с терминальным раком, я страдал от бурь тревоги смерти и частых кошмаров. В то время, ища успокоения, я просеивал воспоминания о своей личной психотерапии, семисотчасовом личном психоанализе, будучи психиатром, и был ошеломлен, поняв, что ни разу в тех семистах часах не поднималась тема смерти. Невероятно! Моя окончательная гибель — самый страшный факт в моей жизни — никогда не всплывала, об этом ни разу не говорилось в моем долгом личном анализе. (Возможно, мой аналитик, которой было глубоко за семьдесят, защищала себя от собственной тревоги смерти.) Я понял, что, если я собирался работать с неизлечимо больными, я должен сделать какую-то личную работу со своими собственными страхами смерти, и я снова вошел в терапию, где моим психологом стал Ролло Мэй, чьи сочинения показывали острую чувствительность к экзистенциальным вопросам.

Я не могу точно определить, как моя терапия с ним помогала, но я знаю, что снова и снова я сражался с фактом своей смерти в нашей работе. Ролло был старше меня, и, оглядываясь назад на наши встречи, я уверен, что часто заставлял его тревожиться. Но, надо отдать ему должное, он никогда не отступал и, напротив, последовательно заставлял меня идти все глубже. Возможно, это был просто процесс открытия запертых дверей и проверки и охвата каждого аспекта моей экзистенциальной ситуации в присутствии мягкого и чувствительного гида, что было важно. Постепенно, в течение нескольких месяцев, моя тревога смерти уменьшилась, и я стал чувствовать себя более комфортно в своей работе с неизлечимо больными.

Этот жизненный опыт позволил мне быть таким присутствующим с Элли, и без сомнений она высоко ценила мою честность. Отрицание существующего положения дел было врагом для Элли, и она выражала нетерпимость по отношению к любой его форме. В одном из своих резюме она писала: «Некоторые, даже те, у кого рак, говорят мне: «Вы еще 30 лет проживете». Сами себе они говорят: «Я не собираюсь умирать от этого». Даже Нэнси из моей группы поддержки, такая мудрая и проницательная, написала вчера по электронной почте: «Все мы должны надеяться дотянуть до того момента, когда будут разработаны лучшие методы лечения». Но это не то, что я хочу услышать. Это дырявая подстраховка. Проживу ли я много или мало; главное, что я жива сейчас, в этот момент.

Что я хочу знать, так это то, что есть и другие вещи, чтобы надеяться на них, а не только на продолжительность жизни. Что я хочу знать, так это то, что не стоит отворачиваться от мысли о страданиях или смерти, но при этом не нужно давать этим мыслям слишком много времени и пространства. Что я хочу, так это быть близкой, зная, что жизнь временна. А потом, в свете (или тени) этих знаний, узнать, как жить. Как жить сейчас. Вот ведь в чем дело: что я узнала о раке — это то, что он показывает тебе смертельную болезнь, а затем выплевывает тебя обратно в мир, в твою жизнь, ко всем ее удовольствиям и сладостям, которые ты чувствуешь сейчас гораздо больше, чем когда-либо. И ты знаешь, что нечто было дано, а нечто забрали».

— Нечто было дано, а нечто забрали.

Я знал, что имела в виду Элли. Это была простая, но пока еще сложная мысль, которую необходимо распаковать медленно. Что было дано — это новый взгляд на проживание жизни, а то, что забрали, — это иллюзия бесконечной жизни и вера в персональную осо-бость, освобождающую нас от закона природы. Элли вышла на поединок со смертью с арсеналом безотказных идей, — идей настолько эффективных, что она сравнила их с лекарствами от рака:

«Сейчас я жива, и это то, что имеет значение.

Жизнь временна всегда, для всех.

Моя работа — это жить, пока я не умру.

Моя работа — быть в мире с моим телом и любить его целиком и полностью.

И с этой точки опоры я смогу дотянуться до силы и щедрости».

Каждая из этих идей имела специфический жизненный цикл. Вот как она пишет: «Через некоторое время каждая из них перестает работать. Она теряет свою силу. Идеи такие же, как лекарства от рака. Кроме этого идеи более эластичны, они изнашиваются, могут залечь на дно в течение некоторого времени, взять себе передышку, а затем вернуться обновленными, лучшими и более сильными, чем когда они появились впервые».