Евгений Черноиваненко - Логика человеческой жизни

Но Средневековье кончилось. Когда? Обычно считают, что оно заканчивается XV веком. Но встречаются и иные мнения. Так, в 2003 году выходит в свет труд Жака Ле Гоффа и Николя Трюона «История тела в Средние века», в самом начале которого мы находим примечание: «В книге чаще всего будет идти речь о Средневековье в традиционном понимании, то есть о периоде с V по XV век, но Жак Ле Гофф говорит и о другой возможной датировке Средних веков, когда они продлеваются до конца XVIII века, то есть до Французской революции и промышленного переворота». Кто-нибудь из сторонников традиционной периодизации может сказать, что это мнение одного только Жака Ле Гоффа. Но, даже если так, то всё же это мнение самого Жака Ле Гоффа – одного из наиболее авторитетных во всём мире историков-медиевистов, мнение, высказанное им в более чем зрелом возрасте, а значит – мнение выношенное, хорошо обдуманное.

Эта идея Ле Гоффа была вовсе не случайной причудой. Человек, знавший жизнь Средневековья до мельчайших подробностей, умел видеть за ними самые главные, самые мощные общекультурные процессы и закономерности. Понимая их, он не мог не видеть того, что главные процессы, постепенно разрушавшие собор средневековой европейской культуры, продолжают развиваться ещё и в XVI, и в XVII, и даже в XVIII веке. Если идти от подробностей, то следует говорить о том, что на эти три века пришлись эпохи Ренессанса, маньеризма, барокко, классицизма, сентиментализма, Просвещения, предромантизма и начала романтизма. Но если взглянуть на эту историю «с высоты птичьего полёта», если идти от главных процессов и закономерностей, то трудно не согласиться с тем, что Средневековье в Европе заканчивается лишь к концу XVIII века.

Средневековье – это феодализм, а эпоха феодализма в Европе в целом завершается именно к концу XVIII века, о чём возвещает Великая французская революция 1789–1799 годов.

Именно к концу XVIII века в европейском научном сознании окончательно утвердилась новая – картезианско-ньютоновская – парадигма, во всём противоречившая научному мировоззрению Средневековья.

К концу XVIII века в целом завершается начавшийся не позднее XIII века самый мощный, всеохватывающий и важный общекультурный процесс – секуляризация. В ходе этого процесса культура становилась всё менее религиозной и всё более светской. Напомню: 11 марта 1832 года Гёте сказал своему секретарю Эккерману: «Если послушать людей, то, право же, начинает казаться, будто Бог давным-давно ушёл на покой, человек целиком предоставлен самому себе и должен управляться без помощи Бога, без его незримого, но вечного присутствия». Через полвека Фридрих Ницше возвестил, что Бог не просто ушёл на покой: «Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек» («Так говорил Заратустра», 1883). Бог ушёл из культуры, уступив своё господствующее место человеку, и в результате этого перестраивается вся иерархия начал в космосе европейской культуры. Человеческое в ней всё решительнее занимает место Божественного, телесное – духовного, обладание – бытия, цивилизация – культуры. О каждом из этих аспектов секуляризации существует множество книг. О том, как все эти процессы проявлялись в русской культуре XVIII века, я писал в своей книге «Литературный процесс в историко-культурном контексте» (1997).

К концу XVIII века, как утверждают культурологи, европейский человек начинает осознавать себя индивидуальностью. Позволю себе повторить сказанное известным исследователем этой проблемы Леонидом Баткиным в книге «Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности» (1989): «Нельзя переоценить всей всемирно-исторической радикальности переворота, приведшего, в частности, на пробеге XV–XVIII вв. к идее автономной человеческой индивидуальности. Это вовсе не „ещё одно” понимание места человека в мире (вслед за христианским, вслед за античным и т. п.). Принцип традиционализма (как бы конкретно он ни оформлялся) сменился, когда европейские небеса опустели, принципом личности… Принятие принципа, согласно которому отдельно стоящий человек значит бесконечно много просто в качестве такового, а не потому, что он есть частица чего-то огромного, не в силу почётного представительства, причастности и пр., переворачивало мир, просуществовавший тысячелетия. И всё, включая и нравственность, предстояло обретать заново. Это тектонический сдвиг мировой истории и культуры…»

Человек начала ХIХ века ощущал это уже вполне явственно. Манифестом нового самоощущения стала книга немецкого философа Макса Штирнера «Единственный и его собственность» (1844), в которой он писал: «…я считаю себя единственным. Я имею, конечно, известное сходство с другими, но это имеет значение только для сравнения или рассуждения; в действительности же я – несравним, я – единственный. Моё тело – не их тело, мой дух – не их дух. Если же вы захотите подвести моё тело, мой дух под общее понятие «плоти, духа», то это будут ваши мысли, которые с моим телом, моим духом ничего общего не имеют и, во всяком случае, не сделают из него моего «призвания».

Ощутив себя индивидуальностью, человек отказался от следования традиции и теперь должен был сам решать, как ему жить и что считать ценностями. Но без Бога решить эти вопросы было трудно.

Отказ от Бога означал отказ от вечной жизни. «Твоя душа умрёт ещё скорее, чем твоё тело», – говорил Ницше устами Заратустры. Уход от Бога привёл человека к встрече со смертью уже не как переходом в иной мир, а со смертью только как отвратительным разложением и ужасом полного конца. Когда смерть предстала перед человеком в таком страшном облике, думать о ней каждый день уже совсем не хотелось. Но ведь именно идея «memento mori», как мы помним, придавала жизни остроту, глубину и осмысленность, помогая ей стать счастливой. Отказавшись помнить о смерти, человек лишил свою жизнь всего этого. Отныне мысль о смерти станет не благословением, а проклятием человеческого бытия.

Отказ от Бога как квинтэссенции бытия и от идеи вечной жизни приводил к ещё более решительному и безоглядному предпочтению бытия обладанию. Это всё отчётливее проявлялось даже в сфере культуры, например, в области знания. Философ Валерий Губин заметил: «М.Хайдеггер писал о нашей эпохе как об эпохе забвения бытия. Начиная с Галилея и Декарта господствующим способом познания мира становится представление, а последнее имеет дело только с сущим, но не с бытием. Представление – это уже не выслушивание присутствующего, это не раскрытие себя вещам, а схватывание и постижение. Представление есть наступательное овладение, опредмечивание. Такое отношение существует всегда и везде там, где практическая утилитарная установка преобладает над бытийной, там, где человек не мог удержаться на уровне существования, будучи поглощён и захвачен сущностными отношениями вещей» («Жизнь как метафора бытия»).