Евгений Черноиваненко - Логика человеческой жизни

Мы сказали о том, что картезианско-ньютоновская парадигма утвердилась в европейском научном сознании к концу XVIII века. Однако важно помнить, что возникла она не на пустом месте и не была чем-то совершенно новым. Известный физик и историк науки Фритьоф Капра в своей книге о Леонардо да Винчи писал: «В западной философии и науке с самого начала их развития существовала напряжённость между механицизмом и холизмом, между изучением материи (субстанции, структуры, количества) и изучением формы (закономерности, порядка, качества). Приверженцами изучения материи были Демокрит, Галилей, Декарт и Ньютон; приверженцами изучения формы – Пифагор, Аристотель, Кант и Гёте. Разрабатывая науку о формах жизни, типах их организации, процессах их развития и трансформации, Леонардо следовал традиции Пифагора и Аристотеля, которую он соединил со своим строго эмпирическим методом. Он ясно сознавал глубинную взаимосвязь всех явлений и взаимное порождение всех частей органического целого – то, что Иммануил Кант в XVIII веке определил как „самоорганизацию”. В Атлантическом Кодексе Леонардо, перефразируя тезис ионийского философа Анаксагора, ярко обобщил своё понимание основных жизненных процессов: «Любая вещь происходит из любой вещи, и любая вещь становится любой вещью, и любая вещь возвращается в любую вещь, ибо то, что есть в стихиях, сделано из этих стихий».

Научная революция привела к тому, что аристотелевское мировоззрение сменилось пониманием мира как механизма. С тех пор в западной науке господствовал механистический подход – изучение материи, количеств и составных частей» (книга «Наука Леонардо. Постигая разум великого гения Ренессанса», 2007). Отсюда следует, что Декарт и Ньютон не выдумали некие совершенно новые – истинные – научные принципы, полностью вытеснившие впоследствии все прежние, устаревшие, – они предложили весомые аргументы в пользу одной из двух давно существующих методологий и заметно развили её. Их менее гениальные последователи упростили, догматизировали и очистили новую парадигму от всего, что противоречило этой догматике. Однако холистическая методология продолжает существовать, пусть только на периферии науки. Как это обычно бывает в жизни, через некоторое время ситуация начинает меняться. Таким образом, маятник научного развития качнулся в сторону механицизма, но к рубежу XVIII–XIX веков он достигает крайней точки своей амплитуды и начинает движение в обратную сторону. Уже с начала XIX века в европейской науке начинается разочарование в недавно утвердившейся парадигме, а научная революция начала XX века запускает процесс всё более решительного отказа от неё. В чём конкретно это проявлялось?

Картезианско-ньютоновская парадигма утверждала идею безграничности возможностей рационального познания мира. Уже Иммануил Кант в конце ХVIII века подвергает эту идею сокрушительной критике. Если для адептов Декарта и Ньютона противоречие было тяжким грехом против всё объясняющей логики, то для Гегеля в начале ХIХ века «противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия есть критерий заблуждения». Артур Шопенгауэр, по мнению российского историка науки Аркадия Перлова, «…стоит в начале философии неклассической, такой, которая разочаровалась в способности познать мир исключительно рациональным образом. Шопенгауэр согласен с Кантом в самом главном – в скептическом отношении к человеческой способности познания» (книга «История науки: введение в методологию гуманитарного знания», 2007).

Теперь всё яснее становится, что в мире слишком много вещей, понять которые нам не дано. «Посмотришь зимней ночью на небо и увидишь звёзды, звёзды, звезда за звездой, и конца им нет. И когда подумаешь, что каждая из этих звёзд во много-много раз больше той Земли, на которой мы живём, и что за теми звёздами, какие мы видим, ещё сотни, тысячи, миллионы таких же и ещё больших звёзд, и что ни звёздам, ни небу конца нет, то поймёшь, что есть то, чего мы понять не можем», – писал Лев Толстой. Не стоит думать, что это чисто писательский, ненаучный взгляд. Альберт Эйнштейн пытается объяснить суть дела с помощью простой аналогии: «Представьте себе совершенно сплющенного клопа, живущего на поверхности шара. Этот клоп может быть наделён аналитическим умом, может изучать физику и даже писать книги. Его мир будет двухмерным. Мысленно или математически он даже сможет понять, что такое третье измерение, но представить себе это измерение наглядно он не сможет. Человек находится точно в таком же положении, как и этот несчастный клоп, с той лишь разницей, что человек трёхмерен. Математически может вообразить себе четвёртое измерение, но увидеть его, представить себе наглядно, физически человек не может. Для него четвёртое измерение существует лишь математически. Разум его не может постичь четырёхмерия», – пишет Эйнштейн в 1931 году в своих заметках о науке.

Разочарование в нашей способности рационально познавать мир ярко иллюстрирует то, что можно было бы назвать «казусом Витгенштейна». Как пишет в уже цитированной мной книге Аркадий Перлов, «Витгенштейн, претендующий на звание самого крупного философа ХХ века, является почти уникальной фигурой в истории мысли: в годы Первой мировой войны он создал очень мощную научную теорию, как раз рекомендующую строго логический анализ того, „о чём можно говорить”. Всего несколько десятилетий спустя (в опубликованной посмертно, в 1953 году, работе „Философские исследования”) он доказал, что логично говорить нельзя вообще ни о чём и существуют только языковые игры. В этом к нему близок и Б. Рассел». Так от всесилия разума в картезианско-ньютоновской парадигме наука в ХХ веке приходит к пониманию если не бессилия, то крайней ограниченности его возможностей.

Если картезианско-ньютоновская парадигма исходила из презумпции объективности научного знания, из уверенности в том, что видит вещи «такими, какими они есть на самом деле», то ХХ век пришёл к убеждению в том, что «всё в мире опосредовано нашим существованием, и природа есть лишь мизансцена нашей жизни или наш собеседник в диалоге. Поэтому всякий объективизм, пытающийся раскрыть мир таким, какой он „есть на самом деле”, независимо от нашего существования, от нашего сознания, независимо от игры, в которую всегда играет наше сознание с миром, является наивным способом познания мира» (Валерий Губин, «Жизнь как метафора бытия»). Осознав это, наука начинает сомневаться в истинности открытого ранее знания. В этом отношении показательным мне кажется доклад Макса Планка на общем заседании 82-го съезда Общества германских естествоиспытателей и врачей 23 сентября 1910 года в Кёнигсберге, имевший красноречивый заголовок: «Отношение новейшей физики к механическому мировоззрению». Это отношение было негативным, а потому, как заметил Планк, буквально все открытые прежде законы физики теперь стали подвергаться сомнению. У физиков для этого были особенно серьёзные основания, ведь тогдашние открытия на субатомном уровне и распространение идей относительности решительно противоречили картезианско-ньютоновской парадигме.