Евгений Черноиваненко - Логика человеческой жизни

Восхищение красотой мира – это чувство, наполняющее нас счастьем. И за этой красотой не нужно ехать за тридевять земель – она окружает нас повсюду. Просто и точно выразил эту мысль и это ощущение Иван Бунин:

О счастье мы всегда лишь вспоминаем.

А счастье всюду.

Может быть, оно

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

Способность восхищаться красотой мира заложена в нас, как говорится, генетически. Она была свойственна людям самых разных эпох и стран, но прежде всего – поэтам. Выдающийся китайский поэт Ду Фу жил в VIII веке. Жизнь нищего поэта не была лёгкой, но даже в самых трудных обстоятельствах он мог написать:

Цветы с утра

Таким сияют блеском,

Что я поистине

Подавлен ими.

Живший в XVII столетии великий японский поэт Мацуо Басё тоже несмотря на бедность умел видеть красоту мира и радоваться ей. Уже в преклонном возрасте он пишет:

А ну, скорее, друзья!

Пойдём по первому снегу бродить,

Пока не свалимся с ног!

Михаил Лермонтов, многие произведения которого пронизаны резким неприятием русской жизни 30-х годов XIX века, горечью и презрением к своим современникам, мог найти счастье лишь в красоте природы:

Когда волнуется желтеющая нива,

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зелёного листка;

Когда, росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо качает головой;

Когда студёный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, —

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

Григорий Померанц в книге «Открытость бездне. Встречи с Достоевским» напоминает нам высказывание главного героя романа «Идиот»: «Как можно видеть дерево, – говорит князь Мышкин, – и не быть счастливым?» Кто-нибудь заметит мне, что так мог сказать только очень странный и психически не вполне здоровый человек, каким был герой Достоевского. Но вспомните начало уже цитировавшегося мною стихотворения одного из самых глубоких поэтов русского Серебряного века Николая Гумилёва «Деревья» (1916):

Я знаю, что деревьям, а не нам

Дано величье совершенной жизни:

На ласковой земле, сестре звездам,

Мы – на чужбине, а они – в отчизне.

А ещё через четыре десятилетия наделённый редким даром наблюдательности Юрий Олеша напишет в книге «Ни дня без строчки»: «Что же и в самом деле самое прекрасное из того, что я видел на земле? Как-то я хотел ответить на этот вопрос, что самое прекрасное – деревья. Может быть, это и правда так – деревья? Некоторые из них действительно прекрасны. Я помню сосну на каком-то холме, пронёсшемся мимо меня в окне вагона. Она была чуть откинута назад, что было великолепно при её высоте, была освещена закатом – причём не вся, а только в своей вершине, где ствол стал от заката румяным, а хвоя глубоко-зелёной. Этот ствол уходит косо, как уходит лестница, в небо. Эта хвоя – венец – темнела в синеве и как бы ходила там, образуя круг.

Сосна пронеслась мимо, навсегда, где-то в Литве, недалеко от Вильно, которое я увидел вдруг с горы. Я запомнил на всю жизнь это дерево, которое, по всей вероятности, и ещё стоит всё там же на холме, всё так же откинувшись».

Чудачество? Писательская экзальтация? Вовсе нет. «Способность видеть чудесное в обыкновенном – неизменный признак мудрости», – заметил в середине XIX века выдающийся американский мыслитель Ралф Уодо Эмерсон. Просто эта мудрость дана не всем. «Есть только два способа прожить свою жизнь. Первый – так, будто никаких чудес не бывает. Второй – так, будто всё на свете является чудом», – сказал в середине XX столетия Альберт Эйнштейн.

Постоянно замечая красоту мира, человек постоянно радуется ей. Наша цивилизация с подозрением относится к радости, предпочитая ей серьёзность: постоянная радость – удел детей и людей, ещё не доросших до серьёзности, проще говоря – не очень умных. Но во все времена были люди, считавшие иначе. Мудрец Мишель Монтень в XVI веке сказал: «Отличительный признак мудрости – это непременно радостное восприятие жизни». В начале XX столетия художник Николай Рерих написал: «Радость есть особая мудрость». В конце того же века Мать Тереза афористично заметит: «Господь любит радостные сердца и души, которые всегда улыбаются».

Это та мудрость, которая делает человека счастливым, ибо способность замечать красоту окружающего мира и радоваться ей – способность по-настоящему счастливого человека. Известный японский писатель Рюноскэ Акутагава писал: «Чтобы сделать жизнь счастливой, нужно любить повседневные мелочи. Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье стайки воробьёв, лица прохожих – во всех этих повседневных мелочах нужно находить высшее наслаждение». И это вовсе не специфическая особенность извечно чутких к красоте мира японцев. В книге «Записки гадкого утёнка» Григорий Померанц пишет: «Зина несколько раз рассказывала мне о потрясающем впечатлении, которое она испытала лет сорок тому назад, увидев, что её подруга Лима счастлива просто так, ничего не имея; счастлива, потому что солнце светит, потому что деревья летом зелёные, а зимой белый снег. Она этому выучилась – а потом уже я учился у неё. Так же можно выучиться счастью любви. Сколько людей находит это счастье – и через месяц, через год его теряют… Я до сорока лет не понимал, что можно вглядываться в обыкновенный древесный ствол, облитый вечерним светом, как в «Чаек над Темзой» или «Возвращение блудного сына». Я этому научился, глядя, как рядом со мной рождались стихи».

Это умение быть счастливым красотой мира может оказаться спасительным – оказаться тем единственным, что способно помочь возродиться человеку, испепелённому страшными обстоятельствами жизни. Это чувствовала поэтесса Ольга Берггольц, когда в 1949 году, потеряв детей и мужа, пережив пытки и издевательства в сталинских тюрьмах, ужас голода и холода блокадного Ленинграда и теперь снова подвергаясь беспощадной травле, написала:

Я всё ещё верю, что к жизни вернусь, —

однажды на раннем рассвете проснусь.

На раннем, на лёгком, в прозрачной росе,

где каплями ветки унизаны все,

и в чаше росянки стоит озерко,

и в нём отражается бег облаков,

и я, наклоняясь лицом молодым,

смотрю, как на чудо, на каплю воды,

и слёзы восторга бегут, и легко,

и виден весь мир далеко-далеко.

Я всё ещё верю, что раннее утро,

знобя и сверкая, вернётся опять

ко мне – обнищавшей,

безрадостно-мудрой,