Евгений Черноиваненко - Логика человеческой жизни

не смеющей радоваться и рыдать.

Ольга Берггольц верила в то, что красота мира поможет ей выстоять. Так и случилось. А через три десятилетия, уже при Брежневе, другая поэтесса, правозащитница Ирина Ратушинская, будет сослана в Сибирь и 30 ноября 1983 года в лагерной больнице опишет случай, когда в едва ли не самый трудный момент жизни её спасла от отчаяния именно красота мира:

И доживу, и выживу, и спросят:

Как били головою о топчан,

Как приходилось мёрзнуть по ночам,

Как пробивалась молодая проседь.

И спросят: что нам помогало жить,

Когда ни писем, ни вестей – лишь стены,

Да холод камеры, да чушь казённой лжи,

Да тошные посулы за измену.

И расскажу о первой красоте,

Которую увидела в неволе:

Окно в морозе! Ни глазков, ни стен,

И ни решёток, и ни долгой боли —

Лишь синий свет на крохотном стекле,

Витой узор – чудесней не приснится!

Ясней взгляни – и расцветут смелей

Разбойничьи леса, костры и птицы!

И сколько раз бывали холода,

И сколько окон с той поры искрилось —

Но никогда уже не повторилось

Такое буйство радужного льда!

Да и за что бы это мне – сейчас,

И чем бы этот праздник был заслужен?

Такой подарок может быть лишь раз.

А может быть, один лишь раз и нужен.

Красота нашего мира – это не только красота сотворённой Богом природы, но и красота сотворённой человеком культуры, в которой особое место занимает искусство – творчество «по законам красоты» (выражение Маркса). Ошо Раджниш скажет об этом: «Человек, который ничего не знает о великом мире музыки, беден; он упускает одно из величайших сокровищ жизни. Человек, который не умеет наслаждаться Пикассо, Ван Гогом, – ничего не знает о цвете. Если он не может наслаждаться Леонардо да Винчи, как же он сможет наслаждаться восходом и закатом солнца? Миллионы людей живут, не замечая восхода солнца, никогда не останавливаясь хоть на минуту, чтобы полюбоваться красками заката. Миллионы людей никогда не поднимают глаз к небу и не видят его великолепия.

Жить может означать лишь одно – жить многомерно: музыкой, поэзией, живописью, скульптурой, и это всё – истинная роскошь» (книга «Игра жизни»).

Красота мира культуры – это не только красота шедевров искусства, хранящихся в музеях, – это и красота обычных предметов домашнего обихода, «населяющих» наше жилище. У каждой национальной культуры свои секреты понимания этой красоты. О том, как видят её датчане, недавно рассказал Мик Викинг в «Маленькой книге хюгге. Как жить хорошо по-датски» (Лондон, 2016). Ценя красоту вещей, мы нередко стремимся до предела заполнить жилое пространство бесчисленными изящными безделушками, как это было свойственно, например, английскому викторианскому стилю рубежа ХIХ – ХХ веков. А вот интерьер японского жилища всегда поражал европейцев удивительной немногочисленностью вещей в нём. Неужели японцы с их развитым чувством прекрасного равнодушны к вещам, которые их окружают?

Конечно же, это не так. Просто здесь мы имеем дело с совсем иным восприятием вещей. Для японца важна не внешняя красивость вещи, а её внутреннее обаяние, скрытое очарование. Человеку, мыслящему категориями европейской культуры, трудно понять, как слова «обаяние» и «очарование» могут относиться к неодушевлённым предметам. А вот японцу это понять легко: ещё в эпоху Хэйан (794–1185) эстетической доминантой японской культуры становится принцип моно-но аваре, название которого можно перевести как «очаровательную печаль вещей», «грустное обаяние вещей». Глубокий знаток японской культуры, украинский японист Иван Бондаренко в книге «Блеск и нищета японской поэзии» (2010) отмечает, что этот принцип будет главенствовать три столетия, а потом ему на смену придёт принцип юген, означающий таинственность, таинственную красоту, непостижимую притягательность. Как бы потом ни менялись философско-эстетические представления японцев, это их особенное отношение к вещи сохранится до сих пор. В предисловии к сборнику статей «Вещь в японской культуре» (2003) российские исследовательницы Нина Анарина и Елена Дьяконова охарактеризуют его так: «В Японии есть особая, внутренняя взаимосвязь человека и вещи. Японцам свойственны тихо-чуткое восприятие и тонкая впечатлительность, которые порождают потребность вглядываться в вещи, проницать их. Весь жизненный уклад японцев окутан этой чарующей атмосферой повышенного внимания человека к вещи, даже самой незначительной, даже той, что относится, на первый взгляд, к области быта. Чистоплотность японцев не столько гигиеническое, сколько духовное свойство, поэтому всякая вещь неизменно имеет своё место и даже обиталище (отсюда – „культ” коробов, ящиков, упаковок) и идеально содержится. В прикосновении к вещам здесь также не увидишь ни грубого жеста, ни безразличия. Соприкосновение с вещью происходит в ритме дыхания. Именно через вещь происходит для японца самое близкое и органичное общение с прошлым, с древностью, приобщение к Единому, к Дао, ибо вещь наделена для него и „языком”, и „душой”, и „духом”, причём без догматической связи с каким-то одним вероучением, но в целостном, живом мировосприятии». Эту наделённость вещи языком, душой и духом не стоит воспринимать как безусловную метафору уже хотя бы потому, что, как нередко отмечают японисты, слово «моно» («вещь») может означать как то, что европеец считает неодушевлённым предметом, так и живое существо.

Эта одушевлённость вещей не могла не проявиться в японской поэзии. Одно из хокку Мацуо Басё в моём неумелом переводе на русский язык с безукоризненно выполненного Иваном Бондаренко украинского перевода с оригинала выглядит так:

С мороза вода

Промёрзнувшей чашке

Никак, бедолаге, не даст заснуть.

Это ощущение одушевлённости вещей свойственно не только японской поэзии и не только прошлых веков. Вот, например, в одном из своих стихотворений современный русский поэт Александр Кушнер описывает ситуацию: после смерти своей хозяйки старинная серебряная сахарница, сменив владельцев, оказалась в другом доме; как пережила она эту перемену?

Как вещь живёт без вас, скучает ли? Нисколько!

Среди иных людей, во времени ином,

Я видел, что она, как пушкинская Ольга,

Умершим не верна, родной забыла дом.

Иначе было б жаль её невыносимо.

На ножках четырёх подогнутых, с брюшком

Серебряным, – но нет, она и здесь ценима,

Не хочет ничего, не помнит ни о ком.

И украшает стол, и если разговоры

Не те, что были там, – попроще, победней, —

Всё так же вензеля сверкают и узоры,

И как бы ангелок припаян сбоку к ней.

Я всё-таки её взял в руки на мгновенье,

Тяжёлую, как сон.

Вернул, и взгляд отвёл.

А что бы я хотел?