Ева Иллуз - Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

Я нахожу боль любви столь приятной, что, хоть я и знаю, что она убьет меня, я не хочу и не смею жить без Мидонc (Миледи) и не могу изменить ей; ибо она такова, что я почту за честь просто умереть как ее преданный поклонник, а если она не прогонит меня, во сто крат большую честь; и посему я должен ей служить без промедления [337] Цит. по: Кларк А. Желание: История европейской сексуальности. London: Routledge, 2008 [ Clark A. Desire: A History of European Sexuality. London: Routledge, 2008]. .

Страдание не уничтожает личность; напротив, оно восхваляет и возвышает ее. Очевидно, что страдание интегрировано в общее представление об индивидуальности, восхваляющее мужскую доблесть, верность, силу и преданность женщине. Из этого следует, что страдание является выражением аристократических ценностей.

Аристократический идеал страдания был неразрывно связан с христианскими ценностями: он не делал взаимность условием любви и рассматривал страдание как очищение души. Христианство предоставило повествовательную основу для организации познания страдания и даже рассматривало его как теологический знак спасения. Христианство как культурная сфера придало смысл страданию, превратив его в позитивный и даже необходимый опыт, возвышающий душу и позволяющий личности достигнуть богоподобного состояния. Таким образом, в этой культурной матрице страдание не разрушает личность; оно помогает сформировать и возвысить ее. С упадком христианства романтическое страдание стало еще одним источником самоуважения в художественном творчестве, и особенно в Романтизме, где, как и в христианстве, страдание считалось неизбежным, необходимым и высшим измерением существования [338] Братья Гонкур писали: «страсть к определенным вещам возникает не от доброты или чистой красоты этих вещей, а от их испорченности. Мы будем безумно любить женщину за ее дерзость, за порочность ее души, за леность ее разума, сердца, ее чувств… По существу, это и есть страдание». Цит. по: Прац М. Романтические страдания. NY: Meridian Books, 1956. С. 45 [ Praz M. The Romantic Agony. NY: Meridian Books, 1956. P. 45]. . Лорд Байрон, один из наиболее ярких представителей романтизма, восхвалял самоуничтожение и уничтожение других в любви. Он мог написать так: «Мои объятия были роковыми. <���…> Я любил ее и уничтожил» [339] Там же. С. 74. . Байрон, как и другие романтики, был сенсуалистом, рассматривавшим боль как проявление более высокого существования. «Великая цель жизни — это ощущение, — писал он своей будущей жене, — ощущение того, что мы существуем, даже если испытываем боль» [340] Там же. С. 72. . Таким образом, отсутствие взаимности не воспринималось как уничтожение личности, поскольку признание и чувство собственного достоинства не являлись условием познания любви, и так как считалось, что жизненная энергия личности выражается в разнообразных переживаниях, от любви до мученичества. Романтические проявления любовных страданий были культурно оформлены и сформированы под организующим влиянием меланхолических переживаний. Меланхолию характеризует то, что она эстетически идеализирует чувство любви и, как в куртуазной любви, облагораживает человека, испытывающего ее. Романтическая меланхолия была в основном мужской и считалась неотъемлемой частью модели личности, в которой страдание даровало статус героя мужчине, доказавшему глубину своей души благодаря способности терпеть. При меланхолии страдание не затрагивает и не ставит под сомнение моральные критерии личности, но помогает выразить изящество и утонченность души. Можно пойти еще дальше и утверждать, что пострадавшие накапливали своего рода символический/эмоциональный капитал. Более того, поскольку эти представления о любви и страдании часто были, хотя и не полностью, прерогативой мужчин, это может также указывать на то, что они служили усилению образа мужественности как жизненной энергии, как формы доблести.

Однако женщины, особенно в высших интеллектуальных слоях общества, не были чужды этой чувствительности. Маргарет Фуллер, современница Ральфа Уолдо Эмерсона, жившего в первой половине XIX в., и женщина, обладающая потрясающим характером и умом, была совершенно несчастлива в любви: нередко она любила тех, кто не отвечал или не мог ответить на ее страстные чувства. Кристина Неринг подвела итог тому, как Фуллер осмыслила пережитый ею опыт:

Фуллер верила в страдание. Она верила в его очищающую силу и в свою способность переносить его. Иногда она задавалась вопросом, не предназначен ли женский пол специально для страданий. Она обратила внимание на то, что мужчины при жизни Христа постоянно разбегались тогда, когда он нуждался в помощи, а «женщины оставались с ним и у подножия креста, и при Преображении».

Женщины, любившие Христа, не «cбегали в тяжелое время». «Они нуждались в том, чтобы оно научило их. Они нуждались в том, чтобы оно укрепило их, как Фуллер укрепили пережитые ею трагедии» [341] Неринг К. Оправдание любви: Возвращение романтики в двадцать первом веке. NY: HarperCollins, 2009. С. 232 [ Nehring C. A Vindication of Love: Reclaiming Romance for the Twenty-First Century. New York: HarperCollins, 2009. P. 232]. . В предыдущих примерах аристократическая эстетизация страдания в сочетании с религиозным преображением превратила его в переживание, придававшее личности смысл и даже величие. Эти примеры представляют собой не просто разрозненные сведения. Они указывают на культурную модель поведения, в которой любовные страдания являлись частью идеала характера и не представляли угрозы для чувства собственного достоинства.

Единственной сферой, которая не идеализировала любовные страдания и не сделала их аспектом идеала личности, была медицина. В XVI и XVII вв. болезнь, известная как «любовная тоска», рассматривалась как телесное расстройство, которое, хотя и воздействовало на душу, но не касалось чувства собственного достоинства. В XVI в. Роберт Бертон рассматривал жертв любви как «рабов, прислужников, безумцев, дураков, болванов, раздраженных меланхоликов и слепых, как жуки» [342] Цит. по: Макдональд М. Мистический бедлам: Безумие, беспокойство и исцеление в Англии семнадцатого века. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. С. 90 [ MacDonald M. Mystical Bedlam: Madness, Anxiety, and Healing in Seventeenth-Century England. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 90]. . Любовные страдания считались результатом телесных расстройств и, следовательно, рассматривались на том же уровне, что и органические заболевания. Вот что писал Жак Ферран, французский врач, родившийся в конце XVI в.:

В мае 1604 г., когда я только начинал свою практику в Ажене (где я родился), по наличию большинства этих симптомов я диагностировал любовное безумие у молодого ученого, уроженца Ле-Мас-д›Ажене… Я увидел перед собой молодого человека, грустного безо всякой на то причины, который недавно еще был вполне жизнерадостным; я увидел его бледное, лимонно-желтое, изможденное лицо и ввалившиеся глаза, обратив внимание, что в остальном его тело было в довольно хорошем состоянии [343] Ферран Ж. Трактат о любовной тоске. NY: Syracuse University Press, 1990 [1610]. С. 273 [ Ferrand J. A Treatise on Lovesickness. New York: Syracuse University Press, 1990 [1610]. P. 273]. Я хочу поблагодарить М. Альтбауэра за то, что он обратил мое внимание на этот текст. .