Наталья Ройтберг - Рок-поэтика

При такой неопределенности вполне объяснима тенденция молодой поэзии к редукции противопоставлений, например, географически-временного характера (Россия/эмиграция; столица/провинция; разделение поэтов на поколения).

Еще в 1987 г., приводя свою классификацию основных поэтических направлений, М. Эпштейн определил одно из них как «исчезающий архив или поэзию исчезающего „я“»: «наиболее традиционная из всех новых поэзий, сохраняющая в качестве центра некое лирическое „я“, но уже данное в модусе ускользающей предметности, невозможности, элегической тоски по личности в мире твердеющих и ожесточающихся структур» [100, с.363]. Для современного поэтического сознания характерен синдром «смерти лирического героя» (И. Кузнецова) — «утрата автором его собственного образа», «обвал авторского представления о себе» [101, с. 182].

Из работ, посвященных рассмотрению «кризиса лирического героя», любопытны исследования А. Штраус [102] и А. Житенева [103], где авторы отмечают в качестве одной из основных характеристик лирического героя новой поэзии его «несостоятельность»: «В поэзии 1980-2000-х гг. универсальные поэтологические модели, включая модель „идиосинкратической идентичности“, оказываются более невозможны, поскольку абсолютизация ситуативной истины исключает возможность построения любого „готового“ образа „я“» [103]:

— преодоление своего «я» , его абсолютная открытость окружающему миру и, как следствие, растворение «я»: «Джема аль-Фна» Г. Шульпякова, где лирический герой желает магическим путем вернуть свое истинное «я» и осознает его сопричастность всему окружающему миру: «Я — продавец мяты, сижу в малиновой феске!»//«Я — погонщик мула, стоптанные штиблеты!»//«Я — мул, таскаю на спине газовые баллоны!» <���…> Теперь, когда меня бросили одного посреди медины, я с ужасом понял,//что я — это они: продавцы и погонщики, зазывалы и нищие,//ремесленники и бродяги; что я смотрю на мир их черными глазами;//вдыхаю дым кифа их гнилыми ртами <���…> Я хотел найти себя, но стал//всеми! всеми! <���…> //Мне кажется, что я не существую <���…>» [109] или его же стихотворение-миниатюра о всепроницаемости «я» для окружающего мира: «я похож на него, я такой же, как он,//и моя пустота с миллиона сторон//проницаема той, что не терпит во мне//пустоты — как вода, — заполняя во тьме//эти поры и трещины, их сухостой — //и под кожей бежит, и становится мной» [110];

— отказ от «я» , самоумаление: «Господи, посмотри на меня://Видишь?//Меня нет,//Ибо есть только то, что больше меня» (А. Афанасьева [111, с. 17]), «Нет меня. Я лишь буфер, сквозняк, перекресток <���…> // Не собой быть — а теми, тобою и теми,//той собакой и деревом тем» (И. Кузнецова) [112]; «до чего меня мало//мало в этом котле//в этом месиве свежем//в новом мира клочке//в реве, в хоре медвежьем//в страшном божьем зрачке» (Е. Лавут) [113, с. 39];

— трансформация «я» в окружающий пейзаж , ландшафт: «Посмотри, сколько лет, кем-то выброшенная на cушу// …я бегу от себя, как поток остывающей лавы,//превращаясь в ландшафт, оставаясь навеки снаружи» (И. Кузнецова) [114]; «живет пейзаж в моем окне,// но то, что кажется вовне // окна, живет внутри меня// в саду белеет простыня, кипит похлебка на огне, // который тоже есть во мне» (Г. Шульпяков) [115];

— мотивы идентичности «я» и «ты» : «и вот мне приснилось что ты это каждое „ты“//что нет в языке ни „она“ и ни „он“ и тем более//„я“ //что другая реальность лишь только завеса//что выйдешь из платья как будто из темного тела//повсюду в тебя//и что ты есть открытое поле//и книга», «Что мне делать, я — это ты, я повсюду с тобой, поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжелых» (И. Кузнецова [116, с. 109]);

— отождествление себя с внешним объектом : «Я смотрю на клен и становлюсь кленом» (А. Афанасьева) [111, с. 14];

— отождествление себя с внешним объектом : «Я смотрю на клен и становлюсь кленом» (А. Афанасьева) [111, с. 14];

— «распад», несостятельность «я»: «ползут, переливаясь, гигантские змеи мкада//каждый раз всё труднее потом собирать себя в lego//как рафинад, ага, обломочки старого снега//как брусчатка без соли солёные — шоколада»; «Вне облака тёплых спиралек//Я как слепой словарик://Листает со вздохом и всхлипом,//А заветного не нашарит, — //Как красный воздушный шарик,//Застрявший под чёрным джипом. (Г. Зеленина) [120];

— запутанность, «необжитость» лабиринта «я» : «Обрастаешь собой, открывая в себе чуланы,//комнаты, где не погашен огонь, ампира//бесконечные лестницы — набережные канала — //бродишь всю ночь и не можешь найти сортира» (Г. Шульпяков [121]);

— расщепление «я» во множество иных субъектов : «так я и вертелся, когда под Пасху//поселиться во мне пришли лисица,//петух и кот, кот и петух, кот и лисица// <���…> но зато теперь никто меня не покинет.//Ни петух, ни кот, ни заяц, ни волк нетленный,//ни петух, ни кот, ни лиса Андреевна» (Д. Воденников) [118];

— использование форм косвенного представления лирического героя , например, субъектный неосинкретизм и поэтическое многоголосие: «В голубом цветении руку свою нахожу.//Такой пропажей была!//Безрукий ходил и смущенный отсутствием я// Ущербностью пятипалой// Таким вот я был, и таким больше быть не хочу // В цветении голубом обнаружил он руку свою //Такой был недостающий!//Без тела лежала я в свете цветочном//В отдельность тюремную//Заключенная будто умерло время// Такой я была, и такой больше быть не хочу » (А. Афанасьева) [111, с. 37] (выделено мной — Н.Р.).

Таким образом, в новой поэзии очевидна «децентрация» лирического героя, его смешение с другими «я» и другими «голосами»: «стихи отстоят от авторского „я“ и не замкнуты на нем, но в центре произведения оказывается не внешний рассказ о человеке, а метафорическое изображение определенного типа или даже нескольких типов сознания» [123], перед нами скорее хор, чем герой; не субъект, но межсубъектное взаимодействие, связывающее разные «я», — т.н. «транссубъективная поэзия» (И. Кукулин). Как известно, посредством поэта «высказывается» сам язык, и, видимо, сегодняшнее клипово-фрагментарное, монтажное мировосприятие «провоцирует» язык именно на такую «полисубъектную» форму выражения. Что будет дальше с лирическим героем поэзии? Покажет время.

Чем герой рок-поэзии не схож с героем лирическим? И что общего есть между ними?

Выше я проиллюстрировала, опираясь на исследования ряда ученых, что лирический герой субъектного синкретизма соотносится с умирающим божеством. Герой рок-произведения в этом плане показателен, с одной стороны, своей соотнесенностью с рок-поэтом в его ориентации на христологию, суицидальную эстетику, неосознанное «мессианство», и, с другой стороны, своим авторитетом бунтующего одиночки и ореолом трагичности в восприятии реципиента. Интересно, что тяготение рока к тематике и проблематике кризисных, предельных ситуаций и состояний (обозначим ее как «экзистенциальность» рока), отражено в преобладании военных мотивов в творчестве, по сути, невоенного поколения. Точнее, в с постоянном ощущении и осознании локальных войн, происходящих относительно рядом (Афганистан, Чечня, сербо-хорватский, арабо-израильский и др. военные конфликты и столкновения). Это свидетельствует о том, что рокеры обращаются к теме войны из-за необходимости показать человека в крайних, пограничных ситуациях, между жизнью и смертью (ср. с названиями самих рок-групп: «Арсенал», «Инструкция по выживанию», «Гражданская оборона», «Ночные снайперы» и др.; ср. также — обилие произведений на военную тематику в творчестве Высоцкого, который ни разу не был на войне). Рок-герой изначально идентифицируется как «боец», «Солдат Вселенной» в «Мировой войне Добра и Зла» (А. Романов); «рядовой» на «второй Мировой поэзии» (А. Башлачев); «ночной снайпер» — «мои пули слова» (Д. Арбенина); «оловянный солдат» — «Я несу это время в себе оловянным солдатом» (А. Васильев). Состояние окружающего мира в поэтике рок-произведений — это состояние непрекращающейся войны («И где бы ты не был, // Что бы ни делал, — // Между Землей и Небом — война», «Я чувствую, закрывая глаза, // — Весь мир идет на меня войной» (В. Цой), «Каждый день — это меткий выстрел» (М. Науменко) и др.).