Борис Шипов - Великая ложь. Теория любви: мифы и реальность.

Другой пример — чернокожие американцы, в свое время вывезенные в Америку из Африки. У себя на родине им была присуща чрезвычайная свобода нравов в сексуальной сфере, никак уж не сочетающаяся с половой любовью. Но всего лишь через два-три поколения их потомки стали влюбляться подобно европейцам, которые навязали им свои обычаи, свою веру, свою культуру. Стало быть, опять то же самое: истоки любви — в устройстве общества.

Дикари и аристократы

Сведения о нравах и обычаях первобытного общества исключительно важны для понимания половой морали вообще и сущности любви в частности. К сожалению, от них часто пытаются отмахнуться, основываясь на высокомерных соображениях: что за дело нам, цивилизованным людям, до обычаев каких-то там дикарей, полуобезьян.

При этом незаметным образом совершается мысленное мошенничество, когда дикарь сопоставляется в голове с аристократически изысканным героем романа или сериала, хотя влюбляются не только изысканные аристократы. Весьма завидными любовниками во все времена считались военные. Представим себе их образ жизни: маршировка, караул, в свободное время — пьянка и бордель, грубость и полное невежество. Далеко ушел такой «герой» своим интеллектом от дикаря, который и воин, и охотник, и в джунглях как у себя дома, и лодку смастерит, и танцует вместе со всеми, и все мифы-предания наизусть знает? Так называемый цивилизованный человек и так называемый дикарь — просто-напросто специалисты в разных областях. В городе среди электрических приборов и автомобилей дикарь будет выглядеть смешно и жалко, но точно так же будет выглядеть цивилизованный человек в джунглях.

Что же касается нравственных качеств… Представления о дикарях формируются обычно по приключенческим романам и развлекательным фильмам. Дикарь, если попытаться представить его по таким «источникам», получается кровожадным и жестоким: ему бы только снять скальп или съесть путешественника; рядом с благородным белым человеком он выглядит одновременно наивным и по животному хитрым; его отношения с женщинами основаны на грубой силе: возжелал, схватил за волосы, поволок и т.п.

Однако, пожившие среди неиспорченных «цивилизацией» дикарей рисуют совсем другие картины. К. Леви-Стросс, выдающийся французский ученый-этнограф, писал: «Вождь тарунде, лет тридцати, был столь же умен, как и его коллега, но по-иному. Вождь ваклитису произвел на меня впечатление человека очень осмотрительного и находчивого, он постоянно обдумывал какую-нибудь выгодную комбинацию. Тарунде же нельзя было назвать человеком дела, это был скорее созерцатель, наделенный поэтическим умом и чувствительностью. Он отдавал себе отчет в упадке своего народа, и это окрашивало его речь меланхолией...

Его любопытство к нашим нравам и к тем, которые мне удалось наблюдать в других племенах, ничуть не уступает моему. С ним этнографическая работа никогда не бывает односторонней. Он понимает ее как обмен сведениями и с интересом воспринимает все, что я ему сообщаю. Часто он даже просит у меня — и заботливо хранит — рисунки, на которых изображены украшения из перьев, головные уборы, оружие, какие я видел у ближайших или отдаленных племен» {149}.

А ведь оба племени, о которых упоминает здесь автор, — тарунде и ваклитису — находились на одной из самых низших ступеней развития: бродячие охотники и собиратели.

Несмотря на то, что половой любви, то есть безоглядного влечения к одному-единственному или одной-единственной, эти дикари не знали, нежность, ласка, взаимная забота в отношениях между супругами были у них самым обычным делом, нормой поведения. Вот как писал об этом тот же Леви-Стросс: «Мужчины судят о женщинах в целом как о людях, несколько отличающихся от них самих, они относятся к ним в зависимости от ситуации с вожделением, восхищением или нежностью ... Когда же мужчина оказывается один на один со своей женой у лагерного костра, он выслушает ее жалобы, запомнит ее просьбы, потребует от нее участия во множестве дел. Мужское бахвальство уступает здесь место совместным действиям двух партнеров, отдающих себе отчет в той главной ценности, какую они представляют друг для друга ... Все это способствует созданию вокруг женщин группы особой атмосферы — одновременно и детски непосредственной, и радостной, и кокетливой. Ее поддерживают и мужчины, когда возвращаются с охоты или с огородов» {150}.

«В темной саванне сверкают лагерные костры. Возле очага, единственной защиты от наступающего холода, за хилым заслоном ветвей пальмы и других деревьев, рядом с корзинами, заполненными жалкими вещами, составляющими для них все земное богатство, лежащие прямо на земле, тесно прижавшиеся супруги чувствуют друг в друге единственное утешение, единственную опору против повседневных трудностей ... Ласки не прекращаются даже при приближении чужака. Всем намбиквара присуща огромная приветливость, беззаботность и самая трогательная, самая подлинная человеческая доброта» {151}.

В случае многоженства — а этой привилегией пользуются только вожди и колдуны — никаких трений, тем более никакой ревности между женами не бывает: «... Вождя и его полигамных жен нередко можно видеть купающимися вместе. В воде они устраивают шуточные баталии и всякие проделки. По вечерам между вождем и его полигамными женами затеваются любовные игры: обнявшись, вдвоем, втроем или вчетвером, они катаются в песке. А иногда дурачатся по-ребячески» {152}.

«Жены обычно живут в добром согласии. И хотя участь первой жены кажется порой неблагодарной — в то время, как она работает, ее муж развлекается со своими молодыми возлюбленными — у нее не возникает по этому поводу досады. Ведь подобное распределение ролей не является ни незыблемым, ни неукоснительным, и порой муж затевает игры и с первой женой.

Радости жизни для нее ни в коем случае не закрыты. Кроме того, незначительность участия первой жены в отношениях влюбленного товарищества компенсируется ее более солидным положением и возможностью влиять на молодых товарок» {153}.

Надо здесь заметить, что у намбиквара дополнительные жены скорее помощницы в исполнении многотрудных обязанностей вождя, не приносящих ни малейших личных выгод. «Они являются одновременно вознаграждением за власть и ее инструментом» {154}.

Подобных описаний в этнографической литературе сколько угодно. Оказывается, вовсе необязательно: если до брака нет любовных страстей, значит, после брака — тихая ненависть друг к другу или, в лучшем случае, равнодушие. При родовом строе вступали в брак, не особенно разбираясь с кем: в малочисленных группах просто не было выбора, но это ничуть не мешало установлению самых теплых отношений, заботы, нежности. Добрачные половые страсти и супружеская любовь — разные вещи. Первое отнюдь не обязательно переходит во второе, а второе прекрасно может существовать и без первого.