Джули Литкотт-Хеймс - Отпустите их

В 2014 году я позвонила Эйлет Уолдман, чтобы узнать, не изменила ли она мнение за пять лет после выхода своей скандальной книги, и по тону сразу стало ясно, что она непоколебима и не задета тем, что думают о ней другие. «Мы издеваемся над собой и мотаем себе нервы, чтобы получить безупречную картину, — говорит она об американских родителях, — а это не работает. Мы стремимся к недостижимому, к красивой скорлупке — и не замечаем вкусное ядрышко внутри. Лакомство, — говорит она, — это любовь, смех, радость простых вещей [180] — и кажется, что все действительно очень просто».

Когда я спрашиваю родителей, почему они перебарщивают с защитой, управлением, гиперопекой, они отвечают: «Чтобы ребенок был счастлив и успешен». Потом я интересуюсь, как они сами себя чувствуют, и слышу: «Слишком много нервов». Я спрашиваю, ради чего весь этот стресс, и получаю ответ: «Чтобы ребенок был счастлив и успешен». Мы попадаем в замкнутый круг — как собака, которая гонится за собственным хвостом, — и слишком заняты, чтобы заметить отсутствие логики: такой стресс не может сделать детей счастливыми, не говоря уже о нас самих.

Писательница Дженнифер Сениор высмеивает стремление обеспечить детям счастье и уверенность в себе, в силу которого мы становимся «хранителями их самооценки». Цель будет вечно ускользать, потому что нельзя научить детей быть счастливыми и уверенными — это не то же самое, что пахать поле и ездить на велосипеде. «Счастье и уверенность в себе могут быть побочным продуктом чего-то еще, но сами по себе целью быть не могут. Нечестно возлагать на родителей ответственность за детское счастье» [181]. Я бы добавила, что верно и обратное.

Многие родители, особенно мамы, «занимаются воспитанием» так же, как занимались учебой в колледже, а возможно, в магистратуре и даже на работе, то есть с головой погружаются в процесс, следят за расписанием заседаний родительских комитетов и готовят закуски для футбольных матчей — как раньше вели студенческие группы и корпоративные совещания, вникают в жизнь ребенка, словно это показатели и результаты маленькой частной корпорации. Внешний вид ребенка, питание, одежда, мероприятия, на которые он ходит, достижения — все это становится нашим отражением. Через эту призму мы видим себя. Как будто их жизнь — это наше достижение. Как будто их неудачи — наш провал.

Многие из нас видят себя и смысл в жизни в том, как ребенок танцует, бьет по мячу битой, сдает контрольные. Вот несколько примеров, которые я слышала от мам по всей стране.

• Трехлетняя дочь Вильгельмины из Далласа участвовала в конкурсе чтецов и выиграла. «Прошел год, и мы должны подтвердить статус победителя. Когда пришла очередь дочери, мое сердце заколотилось. И тут я подумала: “Что же ты делаешь! Ей же всего четыре года!” Возникает такое чувство, что отчасти это я отвечаю за то, чтобы она хорошо выступила» [182].

• Менло-Парк в Калифорнии. Мама по имени Мелисса говорит, что социальные сети стали для ее знакомых «сценой, с которой можно хвалиться перед всем миром успехами детей и своими собственными».

• Тина, родительница из Сиэтла, считает: «В современной культуре надо быть потрясающим. Люди рекламируют своих детей. А может быть, себя».

• Морина из Южной Каролины родила первенца после 40 — на 10–20 лет позже, чем мамы вокруг нее. «В моем поколении не было призов на каждом шагу. Ты либо выигрываешь, либо проигрываешь, получаешь роль или не получаешь, и ты учишься терпеть. А сегодняшним мамам и папам всю жизнь твердили, какие они расчудесные. Им, видимо, просто необходимо слышать, что они замечательные родители. Это черта характера. Подразумевается, что дети от всего этого внимания выигрывают, но это не так, потому что матери и отцы стараются ради самих себя» [183].

• У Никки из Далласа пятеро детей. «Я должна вырастить людей чемпионского калибра, которые покорят вершины в своей области, — говорит она. — Они должны повлиять на мир, изменить его. Моя обязанность — создать личности, которые на это способны. Это будет моим наследием» [184].

Мы не только измеряем собственную ценность достижениями наших детей, но и ставим планку так высоко, что она требует нашей постоянной и интенсивной вовлеченности.

Мы будим, отвозим, привозим, напоминаем о сроках, приносим забытые задания и обеды, стоим на трибуне в любую погоду, ведем сложные переговоры с тренерами и учителями, делаем школьные проекты и пишем сочинения. Даже если благодаря этому кто-то (временно) чувствует собственную ценность, все эти обязанности поглощают время, силы и здоровье.

Миа из Далласа, мать взрослой дочери и предприниматель: «Я осознаю, что, когда дочка подрастала, все решения были подчинены желанию быть хорошей матерью — персонажем , а не живым человеком» [185].

Никки из Далласа, мать пятерых детей и бывший инженер в корпорации: «Воспитывая детей, я доходила до крайности. Для меня это очень личное. Если они не почувствуют уверенность и отсутствие ограничений, для меня как родителя это будет поражением. Я начинаю видеть в себе только маму и, наверное, забываю о себе как человеке — не делаю того, что нужно мне самой».

Вильгельмина из Далласа, юрист в корпорации и мать двоих детей: «Один или два раза в месяц я отказываюсь от сна — даже не ради прогресса, а просто чтобы не выйти из игры. Я каждый день на ногах с пяти утра, даже в субботу и воскресенье. Не знаю, сколько это может продолжаться».

Эти реплики перекликаются с всеобъемлющим характером американского материнства, который описывает Джудит Уорнер [186]. Женщины теряют самоидентичность, пытаясь стать образцовыми современными матерями.

Куинн, жительница Кремниевой долины, рассказала мне, как всеохватывающее материнство едва не подтолкнуло ее к последней черте. Она хотела быть мамой «на все руки», а шесть лет делать все возможное для троих детей — это очень большая нагрузка. Она пыталась быть «сверхмамой»: работать в родительском комитете, проводить школьные аукционы, книжные ярмарки, ездить во все школьные поездки, отвозить везде детей и всегда знать, где они в данный момент находятся. «Все, что я делала, было связано с детьми. Я позабыла о любимых вещах. Как и все, я жаловалась на нехватку денег, ненавидела мужа, чувствовала, что соревнуюсь со всеми остальными мамами, ощущала угрозу. Я выходила из дома, чтобы купить себе новую одежду, заставляла себя улыбнуться, а потом ехала забрать детей». Покупка одежды была мелочью, которую Куинн могла себе позволить, и давала хоть какой-то выбор в жизни, которая в целом была вне ее власти.

В какой-то момент стремление не отставать от людей, задающих стандарты в школе, стало давать о себе знать. «Если ты женщина, живешь в этом районе и при этом не работаешь генеральным директором, возникает ощущение, что все это делать надо просто для того, чтобы доказать: ты на что-то способна. В родительском комитете жесткая политика: кто и почему занимается этим, кто и почему не занимается тем. Этого человека надо обойти, потому что у него такие-то склонности. Все это с улыбками, кивками и за чашкой кофе. Меня это совершенно выматывало. Я буквально сходила с ума. Когда в книжном магазине идешь в отдел самопомощи — это о чем-то говорит». Однажды близкая подруга сказала Куинн: «Ты несчастна. Ты на всех злишься. Ты слишком на все реагируешь. С тобой неприятно быть рядом». Эта жестокость из милосердия прозвенела, как будильник. Куинн поняла, что подруга права.