Франко Нембрини - От отца к сыну. Как передать ребенку христианские ценности

Пиноккио демонстрирует абсолютную отстраненность от собственной ответственности стать тем, кем он призван стать, что, конечно, требует усилий!

– Заметь себе, – сказал Говорящий Сверчок со свойственным ему спокойствием, – что все, занимающиеся этим ремеслом, всегда кончают жизнь в больнице или в тюрьме.

Лишенные свободы и возможности двигаться, они причиняют боль своему телу и духу.

При последних словах Пиноккио вскочил, разъяренный, схватил с лавки деревянный молоток и швырнул его в Говорящего Сверчка.

Возможно, он не думал, что попадет в цель, но, к несчастью, попал Сверчку прямо в голову, и бедный Сверчок, успев только произнести напоследок «кри-кри-кри», остался висеть на стене как мертвый.

Можно силой заставить замолчать голос совести, который, в какой-то мере являясь эхом голоса Отца, постоянно призывает человека к ответственности. Его можно заставить замолчать инстинктивно, по расчету, из-за нежелания прилагать усилия, пытаясь уйти от ответственности, во имя собственных предпочтений, действительно можно. Можно насмерть поразить собственную совесть. Остается один факт, который удивит вас, когда вы станете читать дальше: говорящий сверчок не умирает. В разном обличье, в разных формах он будет являться вновь и вновь на протяжении всей сказки – ведь, слава Богу, нам никогда не удастся заставить совесть замолчать окончательно. Достаточно самого мелкого трепета, встречи, иногда раскаяния, даже тени раскаяния – и совесть, казалось бы, уже умершая, возвращается к жизни и вновь начинает говорить. Читая далее, мы обнаружим: то, что сейчас кажется нам абсолютным концом сверчка, таковым не является. Сверчок еще вернется, он будет возвращаться в течение всей истории.

На данный момент, однако, Пиноккио удалось ликвидировать отца и ликвидировать совесть. Казалось бы, теперь должен высвободиться разум. Разум, понимаемый в духе Просвещения, – тот, который говорит о прекрасном, о свободе, о полноте жизни, об удовлетворении… На деле же то, что казалось эпохой свободы и абсолютной самореализации, открывается трагически негативной картиной. Если раньше мы могли представлять себе, что действие происходит в мирный солнечный день, то теперь вдруг…

…наступила ночь, и Пиноккио, вспомнив, что ничего не ел, ощутил в желудке некое шебуршение, весьма похожее на аппетит.

До сих пор не шло речи о голоде, о потребности, о нужде, столь укорененной в человеке. А теперь – когда нет больше отца, когда нет совести – все происходит как в афористическом высказывании Вуди Аллена: «Бог умер, Маркс умер, да и мне тоже нездоровится». Эта фраза резюме трех столетий Нового времени.

Бедный Пиноккио стремительно бросился к камину, где кипел горшок, и хотел снять крышку, чтобы увидеть, что там варится.

То, что, казалось, должно принести удовлетворение, на поверку оборачивается сном, фикцией, маской, театром, трагедией.

Представьте себе, каково это показалось Пиноккио! <���…> Он обежал всю комнату…

Комната, дом Джеппетто – это мир. Дом, где жил Джеппетто, где Пиноккио мог вести себя свободно, где жили друзья Джеппетто, друзья смысла, друзья Отца.

Он обежал всю комнату, обыскал все ящики и углы в надежде найти хлеба…

Голод, жестокий голод. Очевидно, это не только голод желудка, но другой голод, о котором говорил Иисус: голод по смыслу, по благу, по радости. И человек вынужден довольствоваться чем попало, лишь бы ощутить хоть иллюзию насыщения.

Он обежал всю комнату, обыскал все ящики и углы в надежде найти хлеба, хотя бы кусочек черствого хлеба, хотя бы хлебную корочку или обглоданную собачью кость, кусочек заплесневелой кукурузной лепешки, рыбью кость, вишневую косточку – короче говоря, хоть что-нибудь, что можно запихнуть себе в рот. Но не нашел ничего, ну просто ничегошеньки.

А голод все рос, и рос, и рос, и Пиноккио не мог ничем облегчить свои страдания, кроме как зевотой. И он начал зевать так отчаянно, что его рот раздирало до ушей.

Наконец он совсем потерял мужество и, плача, сказал:

– Говорящий Сверчок был прав. Некрасиво с моей стороны огорчать отца и убегать из дому… Если бы мой отец был дома, я не зевал бы тут до смерти. Ах, какая ужасная болезнь голод!

Иногда у человека случаются моменты прояснения сознания, истины о себе самом, и он, по крайней мере, признает собственную нужду.

Вдруг он заметил такое кругленькое и в куче мусора что-то беленькое, похожее на куриное яйцо. В мгновение ока он очутился там и схватил этот предмет. Действительно, то было яйцо.

Радость Деревянного Человечка невозможно описать. Пиноккио казалось, что он грезит. Он вертел и крутил яйцо в руках, гладил, целовал его и приговаривал:

– А как мне тебя приготовить? Я испеку тебя… Нет, лучше сварю всмятку… А не лучше ли изжарить тебя на сковородке? Или, может быть, все-таки сварить наскоро, чтобы можно было выпить?

Единственная реальность, которая теперь остается во власти Пиноккио, – куриное яйцо; теперь ему приходится искать, чем поживиться, и добывать себе пропитание в куче мусора.

…быстрее всего – разбить в тарелку или сковородку. Я весь горю, так мне хочется скорее сожрать тебя!

Это уже идолопоклонство. Изгнав отца, он доходит до того, что поклоняется яйцу, найденному среди кучи мусора. Вот результат: вся надежда – на куриное яйцо.

Он поставил сковородку на жаровню с горящими углями, вместо масла налил немножко воды, а когда вода превратилась в пар – трах! разбил скорлупу и опрокинул яйцо на сковородку.

Но вместо белка и желтка из яйца выскочил живехонький и весьма учтивый цыпленок. Он сделал изящный поклон и сказал:

– Тысячу благодарностей, синьор Пиноккио! Вы избавили меня от труда разбивать скорлупу. До свидания, пламенный привет!

Бедный Деревянный Человечек так и окаменел на месте с разинутым ртом и вытаращенными глазами, держа яичную скорлупу в руке. Когда прошел первый испуг, он начал хныкать и плакать, топать в отчаянии ногами и говорить сквозь слезы:

– Говорящий Сверчок был прав. Если бы я не убежал из дому и если бы мой отец был теперь здесь, мне не пришлось бы умирать с голоду. Ах, какая поистине страшная болезнь голод!

И, так как в его желудке урчало все громче…

Все выливается в жалость к себе. Он не приходит к решению отправиться на поиски своего отца, а лишь жалуется на свою участь.

…и он не знал, как смягчить свои страдания, он решил уйти из дому и бежать в ближайшую деревню…

Он отваживается пойти в мир на поиски утерянного смысла, утерянной связи с отцом, утерянного сыновства из-за того, что слишком силен голод! Голод по прекрасному, по истине, по благу… По всему тому, что необходимо для жизни! Но мир без Бога, дом без отца – во что он превратился теперь?