Владимир Богораз - Христианство в свете этнографии

Это двойное вселенство, всеобъемлемость, деленная на два, представляет конечное чудо, ничуть не меньшее, чем троичный бог, тройной и единый.

Церковь, однако, к четвертому и пятому веку не умерла еще и не окостенела. Она продолжает жить в ересях и монашестве.

Я упоминал ранее наиболее характерные ереси, из которых иные впитали в себя элемент религий, предшествовавших христианству. Таковы, например, павликиане — богомилы. Другие связаны с расхождением по основным догматам христианского учения, главным образом в области двойственной природы Христа.

Были ереси социального оттенка, пытавшиеся сохранить или возобновить настроение бунтарства. Таковы, например, донатисты в Африке в Карфагенской области IV века, в особенности же их левое мужицкое крыло, так называемые «циркумцеллионы», которые, не имея постоянного жилища, бродили между хижин (circum cellas) с дубиной в руках. Этой дубиной они благословляли богатых и инако верующих. В сущности это были обнищалые и восставшие крестьяне.

Любопытно отметить, что церковь, конечно, при поддержке государства, легко справлялась с такими отрыжками старого бунтарства. Средиземный мир очевидно устал, разочаровался в социальном спасении и шел к катастрофе.

На первое место выдвигаются в религии, во-первых, чудеса, в самой неприкрашенной, неблагоуханной форме, начиная от странного евангельского чуда с воскресением Лазаря (Иоанн, 11, 39). Одинаково характерны испуганная жалоба Марфы: «Уже смердит. Четыре дня, как он в гробе» и неумолимый ответ чудотворца Иисуса: «Говорю тебе: если будешь веровать, увидишь славу божию».

Рядом с чудотворною магией выдвигается теология в собственном смысле. Все это увязало крепко и организованно церковной бюрократией.

Тогда в виде огромного противовеса этой мирской церкви выдвигается монашество.

Это оригинальное движение иные желают объяснить воскресением коммунистических стремлений, которые, потерпев неудачу в городах, были перенесены в пустыню и в этой первобытной дикой обстановке успели создать прочные общины всеобъемлющего и замкнутого типа.

В этом, разумеется, есть значительная доля правды, но не следует следствие выдвигать как причину. Монастыри, например, сберегли остатки полуистребленной классической литературы… Но, конечно, не для этого монахи уходили из мира и основывали монастыри. Поголовное движение в пустыню имело не общинный, а отшельнический характер. Уходили отдельные люди, удаляясь от мира, вообще от людей, в частности также от товарищей монахов, желая быть в одиночестве, в общении с пустыней и природой. Отшельник и игумен это две основные и противоположные фигуры монашества. В настоящее время игумен вытеснил отшельника, но началось, конечно, с отшельников.

Изменилось основное настроение христианства. Христос принес христианство в мир. Он пришел исповедывать его перед миром. И во все дни своего служения он жил и учил в мире. Он самый мирской из всех вероучителей. Душа его здесь, с грешными людьми.

Также и своих учеников и апостолов Христос послал в мир. Это видно хотя бы из его предписаний, данных на дорогу апостолам: «В какой дом войдете, сперва говорите: мир дому сему! В доме том оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть. Если прийдете в какой город, ешьте, что вам предложат. Если же прийдете в какой город и не примут вас, истинно говорю вам, что Содому в день огня будет отраднее, чем городу сему».

Здесь нет речи о неприятии мира Христом и апостолами. Напротив того, миру Христос угрожает жестокими карами за неприятие апостолов.

Монашество предполагает иное отношение к миру. По учению евангелия мир хотя и зол, но он подлежит исправлению. Именно за это и для этого умер Христос.

По монашескому ощущению мир зол до самого своего корня и исправлению не подлежит. Не в мир надо итти, а из мира уйти.

Обе мировые религии, родственные между собой, буддизм и христианство, пришли к такому же мироощущению, спокойный и пассивный буддизм с самого начала, христианство лишь через три века по основании, на одном из переломов своей извилистой карьеры.

В нравоучительной повести о Варлааме и Иоасафе, индийском царевиче, составляющей один из мостов, переброшенных от буддизма к христианству, это презрение к миру выражено с удвоенной четкостью, как будто одновременно от лица буддизма и христианства. Иоасаф, как известно, и есть сам Будда (Буддисатва); с другой стороны, православная церковь празднует память святых Иоасафа и Варлаама.

Разница между греческой повестью о Варлааме и Иоасафе и легендарной биографией Будды (Lalita vistara) такова: в биографии Будды его жизнь в мире во образе царевича Сиддарти есть только введение; главная же часть начинается со вступления Будды в пустыню. В греческом сказании, наоборот, главная часть — это жизнь царевича в миру. Его обращение к Христу и уход в пустыню — это только заключительное послесловие и вывод сказания. Греческий рассказ ведется все время в полемическом стиле. Видно, что в сущности ни слушатели, ни автор еще не убеждены, что мир — безусловное зло, и они усиленно стремятся доказать это себе и другим.

И здесь христианство, даже в отречении от мира, активнее буддизма.

Самое типичное место сказания содержит в себе следующий диалог.

Арахес грозит отшельникам смертью. «Разве ты видишь на нас что-нибудь, из-за чего мы могли бы пожалеть об этой жизни?» отвечают отшельники.

Арахес отвел их к царю.

Царь сказал: «Вы проповедники учения, которое внушает людям отвращение от жизни. Я имею право казнить вас, чтоб не опустела земля и народ не покидал бы веры отцов».

Пустынник возразил ему: «Если ты так желаешь, чтобы все наслаждались благами жизни, отчего же не делишься со всеми своими богатствами, не помогаешь беднякам, а, напротив, заставляешь других работать на себя?»

Царь, разумеется, приказал им отрезать языки, выколоть глаза и отрубить руки и ноги. [27] А. Кирпичникова . Повесть о Варлааме и Иоасафе. Харьков, 1876, стр. 102.

Мы видим у отшельников тоже бунтарское настроение и враждебное отношение к богатым и сильным. Разница лишь в том, что вместо того, чтобы требовать себе доли в дележе, они отвергают ценность мирского богатства и стремятся подняться над ним.

Исследователи отмечают в греческом сказании довольно неприличный, эротический рассказ о мальчике, который возымел влечение к женщинам, хотя ему их показали под видом демонов, обольщающих людей.

Не менее интересно сличение знаменитой легенды о человеке, повисшем над бездной и ухватившемся за дерево, корень которого подгрызают две мыши, белая и черная, — с соответственным рассказом из Махабхараты о монахе Джараткару.