Дмитрий Щедровицкий - Сдвинутый светильник. Переосмысление ключевых евангельских событий

Тогда взяли каменья, чтобы бросить на него; но Иисус скрылся… (Иоан. 8, 59)

Именно этих своих врагов Учитель и обличал в том, что они желают убить его – неожиданно, внезапно, «теперь»:

…Ищете убить меня, потому что слово мое не вмещается в вас…

<���…>

Теперь ищете убить меня, человека, сказавшего вам истину, которую слышал от Бога… (Иоан. 8, 37–40)

План «хитрого», тайного убийства Иисуса упоминается у Луки как раз в связи с договором Иуды Искариота с окружением Каиафы:

…И искали первосвященники и книжники как бы погубить его, потому что боялись народа.

Вошел же сатана в Иуду, прозванного Искариотом, одного из числа Двенадцати,

И он пошел, и говорил с первосвященниками и начальниками как его предать им.

Они обрадовались и согласились дать ему денег;

И он обещал, и искал удобного времени, чтобы предать его им не при народе. (Лук. 22, 2–6)

Само слово «погубить» в этом контексте воспринимается как указание на совсем иной способ расправы, нежели «легальный» (хотя и неправый, преступный) суд – и «законное» (хотя, по сути своей совершенно беззаконное) предание осужденного Иисуса на расправу римским властям.

Многое говорит именно о таком замысле врагов Иисуса – убить его «не при народе». Весьма похоже, что злой дух и готовил Мессии описанную выше участь – смерть в результате тайного убийства. Однако Иуда Искариот, в сердце которого дьявол «вложил» предать Учителя в руки наемных убийц, перехитрил «человекоубийцу и отца лжи» (Иоан. 8, 44). Казнь Мессии свершилась как раз публично – «при народе» и «в праздник» – накануне Пасхи, когда огромное число паломников уже собралось в Иерусалиме. Произошло ровно то, чего так старались избежать враги Мессии!

И главную роль в этой «перемене сценария» сыграл Иуда Искариот, взявший с собой в Гефсиманию храмовую стражу, приведший Иисуса во двор первосвященника и вынудивший таким образом Каиафу провести сначала ночную «репетицию» суда над Иисусом (Матф. 26, 57–68), а затем и «законный» процесс его осуждения – после восхода солнца:

И как настал день, собрались старейшины народа, первосвященники и книжники, и ввели его в свой Синедрион… (Лук. 22, 66)

Не такой ли последовательностью действий удалось ученику исполнить повеление Учителя: «Что делаешь, делай скорее» (Иоан. 13, 27)? И не были ли слова Иуды Искариота «Радуйся, Равви!» (Матф. 26, 49) тайным оповещением об удачно произведенном им «повороте событий» в нужную сторону? Ведь именно теперь Мессия мог во всем уподобиться медному змею, вознесясь на крест и даря исцеление душам всех веков и народов!

В Гефсимании и совершилось «явное» предательство, сопровождаемое знаменитым поцелуем Иуды. На этот поцелуй Иисус отозвался следующими двумя вопросами:

…Друг, для чего ты пришел? (Матф. 26, 50)

и:

…Иуда! Целованием ли предаешь Сына Человеческого? (Лук. 22, 48)

Не несут ли в себе оба вопроса, заданные Иисусом, сокровенный смысл? Назвать предателя «другом» – не говорит ли уже это о многом? В столь трагический момент уместны ли сарказм или ирония? А «последнее воззвание к совести ученика», как пытаются охарактеризовать упомянутые слова Иисуса некоторые комментаторы, разве не было бы запоздалым и бессмысленным после уже совершенного предательства?

И вопрос Иисуса о «предательстве целованием» не намекает ли на нечто еще более важное? Не призван ли он обратить внимание окружающих на необычность ситуации? И нельзя ли вопросительную форму высказывания интерпретировать как сомнение в самом факте предательства: «Действительно ли предаешь, если при этом целуешь?» И не содержится ли здесь особый намек на глубинный смысл происходящего?

Для чего же понадобился пресловутый поцелуй? С какой целью ученик прикоснулся к устам Учителя? Ведь можно было и как-нибудь по-другому указать воинам на Иисуса…

Устам Мессии в пророческих Писаниях отводится особая роль. У Исаии сказано, что Мессия – «отрасль от корня Иессеева» —

…Жезлом уст своих поразит землю и духом уст своих убьет нечестивого. (Ис. 11, 4)

Иоанн Богослов так описал вознесенного Иисуса, явившегося ему во славе своей:

…Из уст его выходил острый с обеих сторон меч… (Откр. 1, 16)

Это перекликается с другим пророчеством Исаии о Мессии:

…Господь…

Соделал уста мои, как острый меч… (Ис. 49, 1–2)

Дух, исходящий из уст Мессии, и есть тот «меч», которым он смиряет и побеждает врагов:

…Сражусь с ними мечом уст моих. (Откр. 2, 16)

Во время финальной эсхатологической битвы с силами зла Мессия описывается так:

Из уст же его исходит острый меч, чтобы им поражать народы… (Откр. 19, 15)

Независимо от того, понимать ли все эти описания «уст Мессии» буквально – как свидетельства его несокрушимой силы, или же в переносном смысле – как образы победы его Учения, «в устах» Сына Человеческого заключена несравненная, чудотворная сила…

Итак, возвратимся к вопросу о поцелуе Иуды: зачем понадобилось ученику на миг соединить свои уста с устами Учителя? Не затем ли, чтобы получить новый заряд духовной мощи – и нанести удар сатане, которого он все еще «содержал в себе», и который, по всей видимости, рвался в это время выйти из-под власти апостола? Должен же был князь тьмы уже понять к тому моменту, что дело принимает оборот, совершенно не согласный с его замыслами! Вот он и предпринимал те «атаки изнутри», отразить которые могло только «дыхание уст» Мессии. Ведь как раз посредством дыхания сообщил впоследствии воскресший Иисус своим ученикам новую духовную силу:

Сказав это, дунул, и говорит им: примите Духа Святого:

Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся. (Иоан. 20, 22–23)

…Мы подошли к заключительному этапу земной жизни Искариота. Именно к этому краткому периоду, по нашему убеждению, относятся сетования Иисуса о судьбе ученика-предателя:

…Горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться. (Матф. 26, 24)

Неужели в этих скорбных словах проявилось осуждение, а не сочувствие к Искариоту, которому предстояло претерпеть величайшее горе – самоубийство, а вслед за тем и нисхождение в преисподнюю вместе с Учителем? И разве подобные терзания не сопоставимы отчасти с унижением, поношениями и страданиями самого Мессии?

Подойдя к Учителю в ночной Гефсимании, Искариот обратился к нему со словами:

…Радуйся, Равви! (Матф. 26, 49)

Не подтверждал ли этим ученик, что, как и прежде, признает Иисуса своим Учителем и верен его Учению? Ведь יבר <���Ра́бби> (буквально «старший мой», «больший меня») – обычное еврейское обращение к тому, кого несомненно признают наставником. Такое приветствие – «Радуйся, Рабби!» – не несет ли весть об исполненном поручении? В контексте происходящего оно могло иметь особый смысл: «Радуйся, Учитель, твое поручение выполнено!»