Владимир Чугунов - Авва. Очерки о святых и подвижниках благочестия

Если бы знали, что у меня на душе…

Но что же? или я обманщик, который обманывает всех и вся, или же на самом деле посылает меня Бог для важного и нужного дела и для него спас меня из пасти львиной.

Здесь православие уже есть нечто иное, чем было, до известной степени и есть в России: не общий и основной факт жизни, как бы сам собою разумеющийся для всех, и внутренних и внешних, но принадлежность общины в изгнании, национальная церковь: кроме католичества здесь только и есть ведь национальные церкви. Этим становится по-новому и дорого, и жизненно православие, но этим оно и развенчивается, низводится в этнографию. Этнографическими, по-видимому, являются здесь и остальные местные православные церкви, безучастно, а то и враждебно относящиеся друг к другу. И в этой жизненной переоценке православия как русской веры – не в России, великой, необъятной и практически безграничной, но в рассеянии, в изгнании. Только одна национальная вера была в то же время и вселенской у народа рассеяния, но ведь это и был избранный народ, и ему были даны все обетования. И его рассеяние было особое, как и его нерастворимость. Но теперь это умаление православия до уровня национальной веры испытывается как унижение и умаление: как какие-нибудь копты, маронисты, армяне, караимы… С этим умалением не может мириться ни русское сердце, ни русское церковное сознание. Или у русской церкви должен быть свой особый мессианизм, как и у русского народа, или она отжила, потому что влачить национальное, этнографическое существование она не может. Вселенское чувство должно быть удовлетворено.

Православие есть, несомненно, интегральная основа русской народности, теперь и здесь более чем где-либо и когда-либо, и вместе с тем русская душа совершенно неспособна к мелкому, этнографическому национализму: для этого она и слишком избалована величием своей истории, грандиозностью своего национально-исторического процесса, который тем самым практически принимался и за вселенский, и слишком рыхла и неоформлена, и слишком богата.

Для своего национального чувства русскому нужно вселенское ядро – это аксиома, а без этого он быстро утеряет вкус к церковности, то есть подвергнется самой существенной, внутренней денационализации (а я скажу: пусть лучше так, чем этнографическое православие чешского или даже греческого образца). Итак, рассуждая чисто отвлечённо: то, что содействует поднятию кафоличности в русской вере, в русском православии, то содействует и духовному сохранению русской народности…»

«16(29).01.1923

Вчера я служил с архиереем в греческой церкви Панагии (Введение во храм на Пере)…

Прежде всего внешнее впечатление: большой храм с колоннами и отгороженным какими-то стеклянными стенками (как кассы в магазинах) пространством пред алтарём, масса электричества (тоже вроде иллюзиона), икон мало и плохие, даже на иконостасе грубая и безвкусная позолота, но в общем самый храм произвёл скорее благоприятное впечатление своими размерами, и он был переполнен.

Когда мы пришли, царские врата были открыты ещё от ранней литургии (здесь и боковые приделы имеют одни общие царские врата). Говорят, что обычно царские врата представляют собою большую дорогу, по которой все, даже не исключая женщин, шляются к алтарю. Мы, конечно, заперли.

Самый престол удлинённый, на католический манер (говорят, что обычно на Востоке алтарь бывает и совсем у стены – явный знак древности этого обычая), под киворием на столбах, с занавесом, окружён приступкою. На нём крест, что-то вроде двух рипид и свечи, большая дарохранительница. Крестов у них своих на престоле нет, были наши.

Антиминс без плитона (плата), часто бывает и без мощей. Жертвенник также под навесом и с занавескою, справа и слева, общий для двух престолов.

Толпится беспорядочно народ, хотя, видимо, стесняются и на нас смотрят наивными, дикарскими глазами, светские и попы в характерных камилавках, и с косицами пучком.

Стали облачаться. Не сразу определил, где я нахожусь. И лишь позднее я понял, что это был боковой алтарь, а стол, около которого мы раздевались, был престол. Я был в совершенном ужасе, когда рассмотрел: на престоле было навалено: какой-то чемодан, две рясы, нашими клириками, быстро подчинившимися общим нравам, складывались ризы. У другого придела на престоле были навалены какие-то богослужебные книги и, опершись, в фривольной позе стоял служивший священник, и нам протягивали – на запивку после причастия – по рюмке красного вина. Относительно главного престола сдерживались, только было по бокам положено несколько книг. Это был такой ужас, что я сейчас с тяжёлым отвращением вспоминаю про этот базар в алтаре, и это благолепие, совершенно исключительное.

Вчера мне рассказывали, что люди, приходившие в греческий храм на Страстной к Страстям, со слезами уходили, не вынеся безобразия в храме. Говорят, что это турецкое иго. Но разве турки сами так молятся и ведут себя внешне и внутренне в храмах? Это внутреннее одичание, утрата благоговения к святейшему, к алтарю и престолу, не может быть объяснено игом. Им, может быть, ещё с натяжкой объяснено невероятное безвкусие и отсутствие своего (оказывается, нет своих риз и парчи, всё из России, нет иконных лавок, и это при богатстве, при торгашестве), но им не может быть объяснено это отношение к храму, даже не языческое, а какое-то этнографическое, фольклорное. Для греков вера стала национальной феской, и понятна слепая, тупая ненависть к католичеству (мне рассказывали, что на какое-то их торжество с патриархом приглашаются представители всех вер, даже раввины, кроме католиков). Вот от этого-то отрыва от вселенской церкви они и стали такими, так выродилось великое и величественное православие! Это так ясно, как простая гамма!

Как бы то ни было, но даже при русском служении с архиепископом я ушёл совершенно неудовлетворённый и должен сказать прямо, что я не могу и даже не должен служить с греками. Это не нравы, это – разная вера, это богослужебная ересь (как справедливо заметил о. Леонид К.). Ведь если говорят, что дух православия в богослужении, то именно этот дух соединяет и отличает нас от инославных, то какое же единство духа, молитвы, тайнодействия соединяет нас с греками? Повторяю, это – другая вера, это национальный обряд греков, который имеет величайшую национальную стойкость (характерно, что у греков так стойко держатся их родные обычаи), но духовное содержание выпарилось. У них и монастырей здесь нет, кроме Афона. Правда, там есть подвижники, и держится знаменитый афонский устав, но и там тот же национализм (не пускают теперь старейшего первоиерарха русской церкви митрополита Антония, куда идти дальше!).

Одним словом, несмотря на то что служба была наша, впечатление от вчерашнего дня было потрясающее. И это новый, неожиданный и неотразимый аргумент в пользу того, что для мирового православия жизненную необходимость составляет разделение церквей, и византийская церковь действительно изнемогла и иссохла за грех отпадения от вселенской церкви!