Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

Потом я поднял глаза… Келли исчез! Там наверху, на штабеле из мешков, кто-то сидит и ноги скрестил, как Келли, да, это его ноги, в ярком зеленом сиянии хорошо видны знакомые грубые башмаки, но и тело, и лицо теперь другие. Непостижимое, загадочное превращение — это же Ангел, Зеленый ангел сидит там, наверху, скрестив ноги в точности как… дьявол, каким его в древности изображали персидские мандеи {137} . Он теперь совсем не тот великан, каким всегда мне являлся, но лик, столь памятный лик, остался прежним — грозным, величественным и внушающим ужас.

Тело Ангела начинает сверкать, становится прозрачным, как огромный изумруд, раскосые глаза светятся, точно ожившие лунные камни, на тонких изогнутых губах застыла прекрасная и загадочная улыбка.

Рука Джейн — закоченела и словно неживая. Джейн умерла? Да, умерла, как и я сам, подсказывает мне разум. Она ждет, как и я сам, — я это знаю и чувствую, — ждет неведомого, страшного приказания.

Чего потребует Ангел? — этот вопрос не дает мне покоя, — нет, уже нет, потому что я уже знаю, каким будет ответ, но мое глубинное «знание» не достигает разума, не становится отчетливой мыслью… Я… улыбаюсь.

И тут уста Зеленого ангела разомкнулись, и я слышу слова… Слышу? И понимаю? Да, вероятно, понимаю, — кровь вдруг застыла в жилах! Жертвенный нож, который я разглядел в руке рабби, кромсает мою грудь, мое нутро, сердце, всю мою плоть, рвет кожу и ткани, впивается в мозг. И словно подручный палача, некий голос в моих ушах медленно, изуверски медленно и громко ведет счет пытке: один, два, три… и так до семидесяти двух…

Сколько столетий пролежал я, как окоченелый труп? И очнулся лишь для того, чтобы услышать ужасный приказ Ангела? Этого я не знаю. Знаю только, что сжимаю в руке холодные как лед пальцы моей Джейн и безмолвно молю: пусть окажется, что она мертва! Незатухающим огнем жжет меня повеление Зеленого ангела:

— Поскольку вы поклялись беспрекословно повиноваться, я открою вам тайну всех тайн, но прежде вы должны отринуть все, что есть в вас человеческого, дабы уподобиться божествам. Тебе, Джон Ди, верный слуга мой, повелеваю! Жену свою Джейн отведи на ложе моего слуги Эдварда Келли, дабы и он мог владеть ею себе на радость как земной муж женою земною, ибо вы братья, скованные единой цепью, и скована с вами Джейн, твоя жена. Триединство ваше да пребудет во веки веков в царстве Зеленом! Радуйся и ликуй, Джон Ди!..

Еще и еще, все мучительнее истязает жертвенный нож душу и тело, и я взываю к Богу, исходя беззвучным криком в мольбе об избавлении от жизни и сознания.

Вздрогнув от острой боли, я поднимаю голову… я сижу, скорчившись в кресле за письменным столом, и, стиснув онемевшими пальцами, держу перед собой черный кристалл Джона Ди. Искромсал и меня жертвенный нож! Изрезал на семьдесят два куска! Боль, жестокая нестерпимая боль настигла и меня, она жжет, режет, ее острые лезвия подобны слепящим лучам, пронзающим бесконечное пространство, бесконечное время… Кажется, она длится уже многие и многие световые годы, одолевая межзвездные дали, и нет ей ни конца, ни предела…

Шут его знает, может, просто спина затекла, я же согнулся крючком; во всяком случае, очнувшись от странного магического полузабытья, я обнаружил, что сидеть очень неудобно, а может, дело в другом — я же надышался проклятых липотинских курений, так или иначе, поднялся я с кресла, шатаясь от слабости и чувствуя себя хуже некуда. К тому же я все еще находился под сильнейшим впечатлением необычайных событий, которые наблюдал со стороны, но в то же время и сам был их участником при отрешенном погружении в черную глубину магического кристалла — не знаю, как по-другому назвать это проникновение, вхождение в мир прошлого через искрящиеся черным блеском врата камня Praecipuus manifestationis.

Мне не сразу удается освоиться с действительностью. Боль не проходит, режет точно ножом. И уже нет сомнений: все, что я видел «во сне» (нелепое выражение!), все, что пережил при магическом обращении взгляда в прошлое, было действительно пережито мной в те времена, когда я был… да, был Джоном Ди, из плоти и крови, однако с моими душой и сознанием.

Сейчас я не хочу давать волю фантазии, несмотря на то что мысли обо всем этом преследуют меня непрестанно, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ограничусь лишь одним наблюдением, по-моему, это самый важный вывод, сделанный мной до сих пор.

Кто мы такие — мы, люди, — нам не известно. Мы всегда осознаем и воспринимаем самих себя в некой внешней «обертке», которую видим в зеркале и которую нам вздумалось называть своей особой. И нас ничуть не смущает то, что мы видим и знаем только надписанный конверт: отправитель — это наши родители, место назначения — могила; человек есть не что иное, как почтовая посылка, отправленная из неведомого прошлого в столь же неведомое будущее, изменяются только отметки почтового ведомства: то посылка объявляется «ценной», то, наоборот, самой что ни на есть «обычной», — это зависит лишь от нашего собственного тщеславия.

Что же нам, посылкам, известно о нашем содержимом? Думаю, оно у разных людей различно и зависит лишь от источника энергии, который каждому из нас шлет флюиды духовной субстанции. О, ведь в любом человеке просвечивают черты иного существа!.. Скажем, княжна Асия! Она же определенно совсем не такая, как я вообразил в последние дни, когда мои нервы были напряжены до предела, — разумеется, она… не призрак! Обычная женщина из плоти и крови, так же как и я сам мужчина из плоти и крови, сын своих родителей; в этом смысле я, как всякий человек, неповторимый, единственный из всех людей… Но Черная Исаида, обитающая в потусторонней вселенной, посылая свои флюиды, использует именно эту женщину как свою посредницу и обращает ее в существо, каким та некогда явилась впервые. У каждого смертного свой Бог и свой демон. И в нем мы живем и движемся и существуем, по слову апостола, от вечности до вечности… [26]

Во мне ожил Джон Ди; разве существенно, кем был Джон Ди? И кто такой я? Есть некто, он узрел Бафомета и либо станет двуединым, либо погибнет!

И вдруг я подумал о Джейн… то есть о Иоханне Фромм.

Поразительно: судьба играет даже именами!..

Но и это закономерно, ибо наши имена записаны в книге жизни.

Я вошел в спальню и увидел, что Джейн — далее буду называть ее только так — не спит. Она сидела на кровати и даже не заметила меня, поглощенная своими мечтами, на ее губах играла странная, рассеянная улыбка.

Как она прекрасна, как хороша с этой улыбкой! Сердце радостно дрогнуло у меня в груди, моя нежность в эти минуты соединилась со стройной песнью двух слившихся в единой мелодии голосов, что прилетели из далекого прошлого, и это чудо поразило меня еще сильней, когда я с изумлением, почти со страхом заметил, как похожа Иоханна Фромм на Джейн, с которой я расстался в Праге императора Рудольфа Второго.