Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

Надо бы о многом написать. Но придется скомкать, не хочется терять время за письменным столом, когда жизнь мчится бешеным вихрем.

Позавчера поцелуй Джейн не дал мне продолжить эту писанину — поцелуй неслышно подошедшей возлюбленной и жены.

Она заговорила как благоразумная, внимательная супруга, которая после долгого отсутствия вновь берет в свои руки бразды правления. За это я шутливо ее поддразнил, и она простодушно и искренне рассмеялась. Хотелось обнять ее, хотелось ее материнской ласки. Но вдруг, совершенно неожиданно, на ее открытом лице снова появилось то странное строгое выражение, которое так поразило меня раньше, сразу после ее пробуждения.

— Любимый, тебе необходимо пойти к княжне.

— Что? Джейн, ты посылаешь меня к этой женщине?

— К той, которая вызывает мою ревность, верно? — Губы Джейн улыбались, но глаза оставались задумчиво-серьезными.

Совершенно непонятно! Идти к княжне с визитом я отказался. Да зачем это нужно? Кому?

Джейн — не хочу называть ее по-другому, Джейн — имя, словно глубокий вдох полной грудью, словно глоток свежей воды из чистого колодца моего прошлого, — Джейн не уступала. Она находила все новые доводы, новые предлоги, самые несуразные: дескать, я в долгу перед княжной, не отдал визит; да еще оказалось, что и саму Джейн устроило бы, если бы я сохранил хорошие отношения с княжной, — дескать, для нее это очень важно, но почему, она не может сказать. Наконец, она упрекнула меня в трусости! Тут я сдался. Трусость? Только не это! Значит, мне платить по старым счетам Джона Ди или моего кузена Роджера? Ладно, верну долг сполна. Я объявил Джейн о своем решении. И вдруг… она опустилась передо мной на колени, молча заломила руки и… расплакалась.

По дороге к княжне я раздумывал об удивительных, неожиданных переменах моей Джейн. Когда ее затрагивает что-то, связанное с нашим прошлым, и она чувствует себя женой Джона Ди, Джейн, в девичестве Фромонт, это безропотная, готовая самоотверженно служить и, пожалуй, очень ранимая спутница жизни; когда же в ней пробуждается Иоханна Фромм, от нее исходит непостижимая сила и уверенность, материнская решительность и доброта, покорившая меня раз и навсегда.

Вот так размышляя, я шел, шел и не заметил, как добрался — я стоял перед уединенной виллой, расположенной на одном из подступающих к городским окраинам горных склонов; это и был дом княжны Хотокалюнгиной.

Нажав кнопку электрического звонка, я почувствовал некоторое волнение, хотя, бросив беглый взгляд на палисадник и дом, сразу понял, что беспокоиться не о чем и скорей всего не стоит опасаться каких-то неожиданностей. Ничем не примечательная вилла, в округе полно таких домов, построенных лет тридцать назад; как многие особняки того времени, она, несомненно, побывала в руках у спекулянтов недвижимостью. Вероятно, княжна не купила ее, а снимает, дело нехитрое, были бы деньги, — заурядная вилла с заурядным садом в городском предместье.

Щелкнул автоматический замок. Я вошел; под матовым стеклянным навесом над входной дверью меня встречал слуга…

Видимо, дело в освещении, сказал я себе, справившись с оторопью, которую вызвал у меня этот человек в черной черкеске: из-за света, который падал сверху через мутнобелое стекло, руки и лицо слуги показались отвратительно бледными, голубоватыми. Физиономия явно монгольского типа. Глаза-щелки, и не разглядишь, что в них! Я спросил, можно ли видеть княжну, в ответ последовал безмолвный быстрый и четкий кивок, затем поклон со скрещенными на груди руками, как принято на Востоке, можно было подумать, что кто-то незримый, дергая за ниточки, управляет безжизненной марионеткой.

Потом этот трупно-синюшный привратник исчез, а меня встретили в сумрачном холле двое других, появившихся совершенно беззвучно. Молча и деловито приняли у меня пальто и шляпу и вообще держались так, будто я почтовая посылка, которую они куда-то отправляют, — деловито, аккуратно, без лишних слов, точно два автомата. Посылка… вот именно: посылка! Совсем недавно в дневнике я сравнил с почтовой посылкой человека в его земном бытии, а теперь вот сам стал живым воплощением этого символа.

Между тем один из этих азиатских дьяволов распахнул створки дверей и каким-то диковинным жестом показал, что надо войти.

Да живой ли это человек? — пришла мне довольно дикая мысль, когда я проходил мимо слуги, может, он на самом деле лемур, этот парень с бескровно-бледным, землистым лицом, похожий на мумию, источающую могильный дух! Я немедленно призвал к порядку свою разгулявшуюся фантазию: ничего удивительного, если в услужении у княжны, азиатки, осталась старая челядь, разумеется, они родом с Востока, великолепно вышколенные слуги-автоматы, что тут странного. Совершенно ни к чему смотреть на все глазами романтического фантазера и выдумывать приключения там, где ничего подобного нет и в помине.

Меня куда-то вели, все дальше в глубь дома; погруженный в свои мысли, я миновал несколько помещений, толком не заметив, как они выглядели — ничего интересного или необычного.

Но внезапно я оказался совершенно один в комнате, убранной в восточном вкусе, все здесь было увешано и застелено восточными коврами, кажется довольно ценными, вдоль стен стояли оттоманки, ноги утопали в пушистых звериных шкурах, — не комната в одном из наших заурядных загородных домов, а азиатский шатер… Однако странность была в чем-то другом…

Может быть, в потемневшем оружии, которое то и дело попадалось на глаза, выглядывая из-под драпировок и складок тканей? С первого взгляда становилось ясно, что это не художественный изыск декоратора, который занимался убранством комнаты, — я заметил на клинках застарелые пятна крови, ржавчину, а в воздухе ощущался едкий запах, напоминающий о страшном назначении этих изделий; оружие… мне почудился слабый отдаленный шум: ночное предательское нападение, бойня, резня, лютые истязания жертв…

Или странно другое? Здесь стоит вроде бы совершенно неуместный громадный шкаф с книгами, занимающий целиком одну стену, на его полках теснятся старинные тома в кожаных переплетах, наверное, есть среди них и древние инкунабулы на пергаменте… А вверху я разглядел темные бронзовые скульптуры — головки богов, позднеантичные, эпохи варварского завоевания, на их лицах, черных, как обсидиан {138} , с зеленоватой патиной, блестели глаза, инкрустированные драгоценными камнями — ониксом и лунным камнем, коварные демонические глаза, хищные глаза…

Но, может… вот что странно!..

В углу у двери, через которую я вошел, словно на страже стояло… да, нечто вроде алтаря, престол из блестящего черного мрамора, украшенный тускло мерцающими позолоченными деталями. А на нем каменная статуэтка высотой чуть более метра, из черного ассуанского сиенита {139} — нагая богиня; насколько я мог разглядеть, скульптура была египетская или, во всяком случае, греко-понтийская, изображение богини с головой львицы. Это Сехмет… Исида. Львиная морда как будто злобно усмехалась, она была как живая, настолько живая, что стало не по себе; женское тело божества было вытесано из гранита невероятно тонко и искусно, с натуралистической точностью, почти непристойностью. В левой руке богиня держала бронзовое зеркальце — атрибут Сехмет, правая рука поднята, пальцы сомкнуты, но в них ничего нет. Должно быть, раньше был какой-то второй атрибут, но он утрачен.