Владимир Ткаченко-Гильдебрандт - Загадочная шкатулка герцога де Блакаса

Что касается остальных мистерий, появляющихся перед нашими глазами на второй половине большой части барельефа (на той же иллюстрации V), то здесь имеем верное доказательство неизменного рассказа Святых Отцов. Трое посвященных или слушателей подносят блюда (179) избранному или совершенному с огдоадической валентинианской короной на голове в восемь зубцов, из которых видно только половину, то есть священную Тетраду. Стол убран предметами, указывающими на то же самое освященное число. Один из слушателей преклонил колено, чтобы совершить дарение (180), тогда как другой, приготовившись убить животное, предназначенное для части жертвоприношения, кажется, ожидает из уст избранного отпущение грехов за будущее убийство (181).

Поскольку нельзя ничего упустить в изложении мистерий, постараемся дать избранному все характеризующие его символы и свойства: он носит три котомки, чтобы постоянно указывать на свое очистительное руководство и всегда быть готовым принять продукты питания, которыми его торопятся снабдить слушатели или катехумены (182); и еще в качестве пагубного последствия оснований доктрины, к которому она приводит: рука посвященного совершает в тот же самый момент над соседним к нему слушателем одну из наиболее отвратительных мистерий посвящения (183): “ut liber ata fugiat ab eo quae captivata tenebatur in eo divina substantia” (St Aug., de Haer., 46).

Теперь, когда я завершил описание барельефов шкатулки, являющихся живой историей манихейства, взглянем поближе на развитие этой секты и ее родство с катарством. После быстрого обзора проблематики, нам будет несложно обнаружить связи, соединяющие катарство с мистериями, отправлявшимися в сообществе тамплиеров.

Шум от бесед Каскара в Месопотамии против ученого епископа Архелая и отголоски споров Аиодорида положили начало успеху ереси Манеса во второй половине III столетия. Пылкие ученики продолжили его пагубную работу (184), и преследования завершили ее преходящее торжество, ибо тщетным было поначалу даже вмешательство законов (185): возникло некое непреодолимое влечение, соблазнявшее мистические и все еще языческие воображения восточных стран. Распространение манихейства было таковым, что Диоклетиан и Максимиан, чтобы поставить ему преграду, повелели рескриптом, данным в Александрии (186), сжечь манихейских вождей вместе с их отвратительными писаниями, знатных людей лишить имущества и приговорить к работе на рудниках, а других наказать отсечением головы. В 381 году Феодосий объявил манихеев нечестивцами, лишив их права завещания (187); восемь лет спустя Валентиниан II повторил ту же декларацию. Вскоре папы были вынуждены строго наказывать самих себя (188). В течение почти двух столетий манихейская ересь направляла свои посягательства против Церкви, уже весьма разделенной гностическими сектами, ставшими пособницами Манеса, пока не пришел в 443 году Папа Лев I, изгнавший из Рима эту порочную секту

(189). В Риме манихеи присутствовали в 383 году со времени папы Дамаса, когда туда прибыл Святой Августин, как говорит отец Маймбург

(190), целиком зараженный ересью, прививку которой получил в Карфагене, но после взятия Карфагена Гензериком в 439 году, все находившиеся там католики и манихеи нашли убежище в Италии и, главным образом, в Риме.

Самое большое завоевание манихейства в IV столетии это, конечно, овладение юным патрицием, впоследствии Святым Августином, одним из орлов христианской веры. Он сам, объясняя свое отпадение в манихейское заблуждение, делает нам понятными опасную наклонность этой ереси и лукавство сектантов.

Легкие удовольствия Карфагена, как повествует сам святой, его увлекли прежде возраста 18 лет, и он в них находился, окруженный со всех сторон пылом постыдной любви (191). НоНетим Цицерона (192), писателя, которым все восхищаются больше языком, нежели сердцем (193), пробудил вкус юного патриция к философии; но ничего устойчивого и глубокого с религиозной точки зрения не могло в юные годы проникнуть в его ум из-за разногласий в его воспитании между отцом-язычником и матерью-христианкой (194). Следовательно, он должен был пройти через увлечения века, прежде чем позднее быть вырванным оттуда примером своей святой матери. Он не мог поначалу понять ни Ветхого, ни Нового Завета из-за смятения своих страстей и, взывая только к своему разуму, разыскивал новые суждения. Манихейство правило тогда в Карфагене с таким воодушевлением, что даже думали разъяснять физическую и моральную проблему мира при помощи двух противоположных начал — добра и зла (195).

Красноречивые профессора без труда облачали пустоту доктрин утонченностью мыслей, и Фавст, один из наиболее ловких вождей манихеев, угадал важную победу, когда смог увлечь двадцатилетнего (196) юного патриция, уставшего и не нашедшего нигде истины, а потому впавшего в суровый и унылый скептицизм Тогда, по словам Августина, кипение юности зажигало в нем огонь тяжкого вожделения и уносило слабость его возраста в неистовой разнузданности страстей как будто через скалы и бездны, и бросало его в пропасть позорных преступлений (197); еще, как добавляет он с глубокой интонацией души, возвращенной к действительности, пребывает в самих пороках темная картинка или скорее тень больших благ, которая сбивает с толку людей видимостью красоты (198). Как в этом пылу и избытке безумной и страстной жизни избежать сети, расставленной для него сектой спесивых людей, очень чувственных и прекрасных говорунов (199)? Здесь источник любопытных наблюдений того, как дух элиты в течение длительного времени становится игрушкой этих ложных доктрин, в которых рождаются теории, готовые поощрять самые отвратительные мерзости. В этом юный патриций дошел до пароксизма безропотности, поскольку он, по его признаниям, продолжал мало-помалу впадать в чудесные бредни вплоть до воображения: например, когда собирают инжир, он плачет молочными слезами, равно как и дерево, его произведшее, и что если святой секты, то есть избранный, собирается съесть этот инжир, взяв его у другого, и сам не принимал участия в преступлении отрывания плода от дерева, тогда этот святой пускает наружу, открыв рот или вздыхая в молитве, маленьких ангелов, или скорее маленькие части самого Бога, истинного и суверенного, части, которые должны были всегда оставаться связанными с этим плодом, если бы зубы избранного или жар его желудка не пришли им на помощь (200). Итак, в течение девяти лет от девятнадцати до двадцати восьми бедный патриций пребывал в заблуждении и вводил в него других: гордыня, суеверие и тщеславие его сбивали с толку во всех вещах; он искал народных похвал вплоть до растворения в сладострастии, и когда чувствовал даже сквозь эти ложные и смешные суеверия иглу раскаяния, то надеялся очиститься от своей скверны, принеся пищу тем, кого манихеи называют святыми или избранными, чтобы в их желудке они бы ее переплавили как в мастерской в богов и ангелов, которые его самого сделали бы чистым от собственного развращения (201).