Владимир Ткаченко-Гильдебрандт - Загадочная шкатулка герцога де Блакаса

Он не прекращал советоваться со звездами, представлял себе крест как фантастический и воображаемый, и насмехался над крещением (202). Он привязался к удобной догме, заключающейся в вере, что грешим не мы, но определенное существующее в нас естество (203); и принимая на самом деле только телесные и чувственные существа, он вообразил себе некую полностью телесную субстанцию зла, имевшую безобразную и плотную форму (204).

Однако, думая завоевать, манихеи, наоборот, потерпели неудачу: они рекомендовали своего подопечного Симмаху (205), предоставившему ему кафедру красноречия в Риме, и со следующего года Августин достиг более высокого положения в Медиолане (Милане), где манихеи мечтали с помощью этого мощного атлета продвинуть свои дела; но патрицию уже было тридцать лет, и он принялся читать Платона, подготовившего его к возвышенным верованиям христианства (206); тогда сомнения другого характера начали возмущать ум молодого сектанта, и он стал тяготиться доктринами своих учителей, без труда признав, что Фавст был невеждой в науках, в которых он рассчитывал отличиться (207). Манихейская догма о том, что не мы грешим, но определенное чуждое естество в нас самих, начала ему казаться экстраординарной. Он взялся тогда жадно исследовать происхождение зла и греха и обнаружил, что это никакая не субстанция, но скорее разнузданность воли (208). С тех пор почувствовал отвращение к суждению манихеев о происхождении зла, предпочитавшему скорее смешивать зло с божественной субстанцией, нежели признавать человеческое естество в качестве слабого и ничтожного и единственно способного его совершать (209). С этого момента настолько бурная реакция, насколько можно себе ее представить в душе такой закалки, волновала Святого Августина. “Ни один человек в мире, — говорил он себе сам (210), — не знает как я страдаю; но все усилия и все сетования были как бы рыданиями моего сердца, поднимавшегося к Богу”. Посреди этих невыразимых смятений Святой Августин спешил с большим усердием внимать святым словам Амвросия, епископа Медиолана; он радовался кротости его рассуждений, находя их более цельными и учеными, нежели речи Фавста, хотя и менее наполненными прелестями выражения и некоей изящностью, привычной для последнего (211).

Подобно Святому Павлу, атлет был сражен, чтобы возродиться более крепким и усердным; и на протяжении этой ужасной борьбы с самим собой, Святая Моника, самая достойная из матерей, непрестанно приносила в жертву Богу кровь своего сердца, которое день и ночь источало слезы, и молила, чтобы Иисус Христос сказал сыну вдовы: “Поднимись, молодой человек, я это тебе повелеваю” (212). И действительно: непреодолимая симпатия влекла патриция к Посланиям Святого Апостола Павла, и в возрасте 33 лет, после девяти лет мрака и теней, он увидел, наконец, сияющий свет истины. Тогда он возродился в таинстве крещения, совершенном над ним Святым Амвросием, архиепископом Медиоланским (213). Секта, ошеломленная тем, как от нее уходит самая богатая добыча, предприняла все возможное, чтобы ей опять овладеть. Секундин (Secundinus), по изворотливости второй Фавст, использовал в своих письмах самую слащавую и льстивую речь, характеризуя Святого Августина как бога всякого рода красноречия (214); он его называл золотиш сердцем, которое должно обновить Святого Павла, если он согласится больше не делать из двух природ одну (215).

И вот Секундин исчерпал все формулы, чувствительность и изворотливость манихейской ласковой лести, чтобы вновь схватить добычу, только что совершившую побег из секты; но тщетные усилия: Святой Августин, победитель в героической борьбе, отвечает с нескрываемым презрением, заключенным в словах: “Вы мне известны немало (216)! — Я удалился после печального эксперимента, которого никогда не должен был вынести (217); и теперь только по милосердию Божию, я разорвал цепи, связывавшие меня с манихеями, и мне позволено оплакивать свое ничтожество (218). Но какое богатство, наоборот! Орел избежал сетей, расставленных человеком, и устремился к солнцу сияющими и расправленными крыльями!”

Мы видели, как сам Святой Августин дал манихеям, доктрину которых некогда разделял, имя катаристов (219), являющееся тем же самым, что Cathari или катары, наименование, ставшее общим для всего Востока и принесенное затем на Запад, где заменяло иногда название населения, у которого секта имела большое число приверженцев, как альбигойцы во Франции. Святой Августин, делая аллюзию на своих бывших единоверцев, восклицал: “Всемогущий Боже, сжалься над людьми, верующих в столь отвратительные вещи (220)!” Святой Иоанн Дамаскин был менее щедр и желал, чтобы перебили или сожгли на кострах всех этих катаров… Что явилось пророчеством!

После своего изгнания из Рима в V веке СаЛап бросились по всем римским провинциям, пытаясь вернуть себе в столице Восточно-Римской империи все потерянное в Западно-Римской империи; некоторое время спустя после применения суровых мер Папой Львом, мы видим их вкравшимися в доверие к греческому императору Анастасию и использовавших его ненависть по отношению к католикам. Предварительно мы проследили путь этих СаЛап Святого Августина (221) и обратили внимание, что павликиане, богомилы. (222), акваниты (223) являются той же самой манихейской сектой, и констатировали их родство или даже идентичность с катарами.

Изгнание манихеев из Рима в V веке рассеяло их в Азии, второе их преследование наступит в конце XI века, когда они бросятся толпой на Запад и в наши южные пределы. Их волнения беспокоили самодержцев Византийской Империи, и в X веке они сделались столь грозными, что с ними велись переговоры: свидетельством тому выступает толерантность Иоанна Цимисхия, от которого они получили право водвориться во внутренней Фракии, стране, совпадающей с Болгарией (224). Оттуда, после суровых мер Алексея Комнина, Са1 Ьап распространились через Венгрию в Германии и остальной Европе.

Доктрина Манеса не представляла собой изменчивости учения гностиков: ее крепкое единство сохранялось преемниками учителя, называвшимися апостолами, из которых нам наиболее известны: Константин, Тенезий, Захария, Афронит, Баханес и, наконец, в IX столетии Сергий (225). Достоверный историк Петр Сицилийский трактует Сергия как противника Христа, врага Церкви и нечестивого осквернителя, попирающего ногами образ Христов, а еще называющего себя Параклетом и позволяющего своим ученикам почитать себя как Святого Духа (226). Этот Сергий с юных лет был игрушкой одной женщины-манихейки, и мы слишком часто наблюдаем у этих ересиархов влияние женщин большой энергии или, скажем точнее, глубокой безнравственности.