Абдурахман Авторханов - От Андропова к Горбачёву

Говоря о роли марксистской идеологии и ее месте в большевистской стратегии, нельзя не заметить, что при Сталине произошла «переоценка ценностей» большого тактического диапазона. Во-первых, он перенес акцент с социально-политического на национально-патриотическое. Идеалом Сталина сделалось не строительство утопического коммунизма в России, в котором народ давно разуверился, а превращение самой России из страны аграрной в мощную военноиндустриальную державу. Во-вторых, он перешел от пропаганды убеждением к политике принуждения. Организованное насилие во всех сферах советской жизни — в экономической, трудовой, культурной, духовной — стало системой и сущностью режима. Сталин хорошо знал, что метод организованного насилия над волей человека является наиболее эффективным методом и имеет наглядное пропагандное значение для достижения его цели — люди, которые ежедневно видят, как сталинские чекисты сносят головы «контрреволюционерам», «вредителям», «саботажникам», кулакам и подкулачникам, будут, спасая собственные головы, выполнять любые приказы Сталина, даже такие, которые направлены против их жизненных интересов. Сталин объявил все марксистские рассуждения об «отмирании» государства при социализме вредительской контрреволюционной болтовней. Для Сталина новым квази-марксистским «кредо» стало создание всесильного государства-Молоха. Оказалось, что сталинская идея создания «государства-Молоха» или «государства-Левиафана» на практике легче осуществима, чем утопия Маркса. Сталинская установка — «догоним и перегоним» Запад за 10–15 лет — вызвала к жизни целое патриотическое движение, ибо лозунгом дня стал не коммунизм, не марксизм, а индустриализация страны и культ великой Родины.

Я хорошо помню, как в двадцатые годы литературный «генсек» и шурин оберчекиста Ягоды Авербах разносил в журнале «На литературном посту» великого русского поэта Есенина за стихи: «Небо — как колокол, месяц — язык, мать моя родина, я большевик». Авербах аргументировал: кулацкий певец Есенин не понимает, что «родина» и «большевик» — понятия взаимоисключающие, ибо, по Марксу и Энгельсу, — у пролетариата нет отечества.

Сталин молчаливо объявил Маркса и Энгельса «безродными космополитами», синтезировал «родину» и «большевизм», причем с прописной буквы начал писать не большевизм или марксизм, а «Родину» и «Отечество». И он знал, что делал.

После крушения идеалов революции и всех программных обещаний большевизма, после ликвидации ленинского НЭПа и принудительной коллективизации, в ходе которой были уничтожены миллионы крестьян, в условиях начавшейся новой эры перманентного физического и духовного террора, не только малые народы, но и ведущая нация государства — сам русский народ — стал сплошь антисоветским. Знаток русской истории и толковый наблюдатель русского характера, Сталин отлично понимал, что каждый русский может стать врагом коммунизма, но ни один русский человек не станет врагом российского государства. Отсюда и новый идеал — ставка на великую, сильную и непобедимую, но большевистскую Россию, способную состязаться с любой мировой державой, а в перспективе со всеми ими вместе взятыми, как ныне это демонстрируют его наследники. Отсюда же и гигантомания Сталина — не просто Родина с большой буквы, а «великая» Родина, не только «русский народ», а «великий русский народ», не только «стройки», а «великие стройки», не только «Отечественная война», как в 1812 году против Наполеона, а «Великая Отечественная война» против Гитлера. Даже октябрь 1917 года, который Ленин и его соратники называли просто «Октябрьской революцией», или очень часто даже «октябрьским переворотом», Сталин также переименовал в «Великую Октябрьскую социалистическую революцию». Как раз война против Гитлера, которую Сталин вел не под знаменем марксизма и не во имя спасения социализма, а под знаменем русского патриотизма, во имя спасения Родины, целиком оправдала главный расчет его стратегии. Расчет этот заключался в том, чтобы спасать свой политический режим в маске русского патриота. Что Сталин попал в точку со своей «переоценкой ценностей», доказал и раскол русской белой эмиграции по вопросу, как отнестись к Сталину и его режиму в начавшейся войне. Большинство белой эмиграции, в числе которой были и такие «белогвардейские зубры», как Деникин и его генералы, как Милюков и его кадеты, как лидер меньшевиков Дан с его единомышленниками, как Керенский и его сторонники, стали оборонцами советской России против Германии. Многие эмигранты после войны взяли даже советские паспорта. Сотни из них вернулись на родину, чтобы быть впоследствии, разумеется, уничтоженными. Как только война кончилась, Сталин объявил не русский патриотизм подлинной причиной советской победы в войне, а превосходство советской социалистической системы над капиталистической системой Германии, тезис, который повторил Горбачев к 40-й годовщине окончания войны.

Обещания второй программы Ленина, как то: отказ от насильственной коллективизации крестьян, передача управления промышленностью в руки профсоюзов, признание права нерусских народов на самоопределение, а самое главное — отмена ограничений политических прав и свобод в ближайшем будущем, эти обещания носили чисто тактический характер и были поставлены на службу его стратегической цели — любой ценой удержать захваченную власть, Ленин и не думал выполнять их, когда гражданская война кончится его победой. «Цель оправдывает средства» — в этом ведь и вся философия ленинизма.

В определенном смысле аналогичной была ситуация, которая сложилась в стране накануне принятия третьей программы партии. Эпоха Хрущева характеризовалась политическим и идеологическим кризисом внутри партии. Кризис этот не грозил режиму прямой гибелью, как во время принятия второй ленинской программы, но в определенном отношении новый кризис был опасен для судьбы режима, ибо он как бы прогнозировал окончательную потерю веры не только народа, но и самой партии в идеологию марксизма-ленинизма и был выражением сомнения в правомерности созданной на ее основе политической системы и социального общежития.

Вспомним тогдашнюю обстановку: на своем XX съезде партия объявила вчерашнего бога Сталина не только лже-богом, но и массовым убийцей. Последующие разоблачения уголовных преступлений Сталина и его чекистов во главе с Ежовым и Берия, приведших к гибели миллионов невинных людей во имя идеалов «партии Ленина-Сталина», убеждали людей, что если Сталин и его соратники — преступники, то должна быть преступной и политическая система, созданная им. Более того. Идея, во имя которой совершались эти преступления, идея коммунизма, — чистейшая и несбыточная утопия. В этих условиях в возможность построить коммунизм, вероятно, верил только один человек в партии — сам Хрущев. Вера Ленина в коммунизм сомнительна, по крайней мере в такой коммунизм, который рисовался Марксу и Энгельсу. Сталин ни в какой коммунизм вообще не верил. Однако в партии большевиков был довольно большой слой идейных революционеров, которые свято верили, что коммунизм — это реальное будущее всего человечества. Во время кровавых чисток тридцатых годов Сталин уничтожал как раз этих «верующих» фанатиков коммунизма, справедливо считая их с их допотопными идеалами самыми опасными врагами для себя. В партии сохранились только оппортунисты, карьеристы и те «двурушники», которые сумели спрятать свой идеализм под маской цинизма, совершая преступления по приказу того же Сталина. К этим единицам, думаю, принадлежал и Хрущев. При первой же возможности Хрущев скинул сталинскую маску и на XX съезде партии в 1956 г. бесцеремонно разоблачил своего бывшего повелителя. В нем вновь заговорил, как и в годы гражданской войны, убежденный коммунист, что, впрочем, позже привело его к гибели как раз от рук убежденных сталинцев.