Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Начиная с Мишеля Фуко (Foucault, Michel; 1926—1984) историки смогли представить широкий спектр медицинских взглядов на однополую любовь, что способствовало лучшему пониманию вопроса. Научные дискурсы выявили «гомосексуалистов» с языком и идентичностью, которыми эти «пациенты» часто манипулировали в целях, противоположных намерениям медицинских экспертов. Многочисленные гомосексуальные эмансипаторы начала [прошлого] века, некоторые из научной среды, использовали медицинские теории гомосексуальности, чтобы отстоять свои права 21. Взгляды на однополую любовь как на болезнь были распространены не только в научном сообществе, подверженном давлению царя или комиссара, но циркулировали и в более широких массах, оказывая влияние как на царскую, так и на революционную Россию. Недавние исследования дореволюционной медицины создают предпосылки для понимания происхождения взглядов советских врачей на половые «извращения» («perversions») 22. Предпосылки советских воззрений на «гомосексуализм» можно проследить по богатой литературе, посвященной судебной медицине и психиатрии царской России, а также по еще не исследованным архивным уголовным делам. Последние работы по истории советской медицины освещают специфи-ку русского подхода, врачебной среды и влияния иностранных коллег и идей 23. До сталинской рекриминализации мужеложства в 1933 году советский режим допускал многообразие точек зрения в изданиях, связанных с публикациями исследований по данной проблематике. До этого момента юристы, врачи и марксистские толкователи относились толерантно к одним формам «гомосексуализма», но с опасением — к другим. Большевики выделяли отдельные социальные группы (например, русских ортодоксальных (православных) попов или некоторых среднеазиатских мужчин), которые под влиянием закостенелых обычаев или быта вступали в нежелательные однополые отношения. Одновременно ряд русских медицинских экспертов и некоторые из «гомосексуалистов» интерпретировали риторику сексуальной революции в эман-сипаторском духе 24. Отношение советской власти к однополой любви не было ни столь однозначным, ни столь гомофобным, как утверждает С. Карлинский. Более того, пристальное внимание к этой проблеме важно не только для уяснения, пошла ли русская революция на благо «геям», но и для выявления подчас не артикулированных большевиками воззрений на гендер и сексуальность. Эти представления были теми «инструментами», что использовались при строительстве социалистического общества.

Статус С. Карлинского как одного из ведущих литературоведов и его склонность к оценке советского прошлого в духе беспросветной тоталитарности послужили исходным основанием его пионерских изысканий о русских гомосексуалах, несмотря на сексофобию советских ученых периода «холодной войны». Но уже в 1970—1980-х годах (когда появились статьи С. Кар-линского) социальные историки стали постепенно отказываться от «тоталитарного взгляда» на советскую жизнь и политику. Они доказывали, что при коммунистическом правлении русское общество не было закостенелым режимом, и при решении тех или иных вопросов тоталитарная модель игнорировалась на государственном уровне. Такой поворот в исследованиях о советской истории был отчасти следствием критики левыми сталинизма и консерватизма Запада в период «холодной войны», феминизма и в меньшей степени «сексуальной революции» в индустриальных странах в 1960—1970 годах. Исторические исследования сосредотачивались на социальных корнях сталинистского перелома 1930-х, роли женщин при царском и советском режимах, семье, браке и гетеросексуальности в СССР.

Подход социальных историков к сексуально-гендерному диссидентству в России отличается тем, что они либо не затрагивают этих проблем, либо считают, что гомосексуальность в России не отличима от опыта геев в западных обществах. Первая точка зрения не рождена гомофобией, а связана с нехваткой источников, необходимых для серьезного обсуждения сексуального диссидентства. Хотя С. Карлинский показал, что в дореволюционном литературном и культурном дискурсе было более чем достаточно документов об однополой любви, андрогинии (androgyny) и гендерной изменчивости (fluidity), аналогичных данных по советскому периоду до 1991 года, доступных западным ученым, имелось значительно меньше. Центральная партийная и государственная печать чрезвычайно редко касалась таких вопросов. С точки зрения господствующей идеологии проблемы как бы не существовало. Ревизионистски настроенные историки, писавшие о «сексуальной революции» 1920-х годов, под давлением советской цензуры ограничивались печатными документами 25, которые, по сути дела, затушевывали однополую любовь и гендерную амбивалентность 26. Таким образом, во взглядах на размах русской сексуальной революции эти историки фактически воспроизводили официальную позицию ангигомосексуального умолчания в советских дискурсах революционной, сталинистской и послесталинистской эпох. Последние исторические разыскания о сексуальности в ранний советский период показывают, что «половой вопрос» вызывал смущение и неодобрение и даже подвергался нападкам, а при нэпе — приравнивался к политической неблагонадежности 27. Западные работы по «половому вопросу» до сих пор игнорировали исследования на тему, играли ли однополые отношения в революционной России роль интегрирующей составляющей конструкции гетеросексуальности в эру сексологии и триумфального шествия по Европе сексгормональных и психоаналитических теорий.

Если ревизионистски настроенные историки затрагивали тему гомосексуальности, то говорилось это обычно в контексте «великого отступления» («Great retreat») от ценностей революции, сопровождавшего расцвет сталинизма в 1930-е годы 28. Одним из знаковых моментов этого отступления в 1933—1934 годах была рекриминализация мужеложства (sodomy between males), хотя источники, освещающие данный эпизод, крайне скудны и ограничиваются скупыми законодательными постановлениями и немногочисленными нападками на гомосексуалов в советской прессе. В этих работах уголовное преследование мужской гомосексуальности связывалось с постановлениями 1936 года, запрещавшими аборт, поддерживавшими материнство и затруднявшими развод. Исследователи женского вопроса и семьи обоснованно связывали отход от ранних революционных утопических и антипатриархальных идеалов половой и романтической любви с формированием консервативной и ориентированной на семью гетеросексуальности 29. Запрет в 1933—1934 годах мужской гомосексуальности эти авторы воспринимали как сигнал поворота к традиционным семейным и гендерным отношениям. Они очень мало говорили о месте однополой любви в системе революционных ценностей или в обыденной советской жизни до запрета мужеложства. Складывается впечатление, что в первые советские годы гомосексуальность была составной частью большевистской сексуальной революции, наряду с радикальным брачным законодательством и разрешением абортов. Но молчание самих большевиков на сей счет, как представляется, противоречит такому выводу. Дальнейшее исследование советского регулирования абортов и сексуальной реформы стало дополнительным подтверждением выводов ревизионистски настроенных историков о том, что эти меры были лишь на первый взгляд освободительными 30. Аборт был разрешен из медицинских соображений, хотя для женщин эта процедура была способом избавления от нежелательной беременности (инструментом планирования семьи) и расширения личных прав и свобод 31. Социальная политика большевиков быстро разочаровала тех, кто ожидал, что она освободит женщину от традиционного неоплачиваемого труда. Радикальное законодательство о разводе, браке и алиментах сделало женщину крайне уязвимой и обреченной на одинокое материнство в условиях высокого в то время уровня женской безработицы 32. Барбара Эванс Клементс (Clements, Barbara Evans; 1945—) и Элизабет Алан Вуд (Wood, Elizabeth Alan) недавно показали, сколь активно большевики противодействовали феминистским устремлениям. Советские женщины обнаружили, что партия и правящая элита, где доминировали мужчины, не подпускают их к ответственным постам ни в политике, ни в промышленности. Оба автора подчеркнули, что вопреки громогласно провозглашенной эмансипации женщин большевики-мужчины не стремились к мало-мальски систематическому пересмотру своих гендерных предрассудков 33. Этим же объясняется подчас противоречивый подход к однополой любви и гендерному диссидентству.