Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

— Разрешение на запуски в погранрайоне, — отчеканил капитан, еще строже подтягиваясь. — С приложением технической документации и научной программы. Почему не поставили в известность?

— Вы уже во все проникли, по-моему, — мягко сказал Сергей, кивая на пеленгаторы. Он хотел умаслить капитана.

— Вас не касается!

— Но тут какое-то недоразумение, — миролюбиво сказал Сергей. — Разрешение в принципе есть, и вы это сами знаете…

— Документ! — потребовал капитан. — Нет документа? Накажем. Каждый год приезжаете, должны знать. Строго накажем.

Моторзин тянулся в струнку, поедал гвардии капитана глазами. И без кителя, без погон он был «старший сержант Моторзин». Своим истовым видом и выправкой он не мог не вызвать привычной для военного и отрадной мысли: «Хороший бы солдат вышел».

— Прошу старшего следовать со мной, — распорядился пограничник.

Усаживаясь в машину рядом с шофером, он сказал:

— Вроде как ученый, а я бы вас — в кружок текущей политики для сержантского состава…

И еще раз посмотрел на Моторзина — с сожалением и строго.

Возвратился Ездовский через сутки.

Федор разговаривал по телефону со своей знакомой. Не оживленно и без кокетства, обычно задевавшего Сергея, а цедя слова, каким-то раскаянным тоном…

Ездовский рассказал ему о поездке:

— С солдатами ехал, хорошие ребята… они, видишь ли, обнаружили нас в первый запуск, а засечь не успели, ну и гоняли по сопкам. Начальство по радио запрашивает, скоро ли будут взяты нарушители, а капитан все «нет» да «нет». Он злой как черт, этот капитан. Боится, уволят, ему дослужить надо, так он вдвойне переживает. Прямо как укушенный. Москва разрешение подтвердила, и дело с концом, верно? Он же все не успокоится. Говорит: «Еще к вам наведаюсь, проверю вашу программу». Какой пытливый капитан… Пусть приезжает, нам-то что, а? — Посвящая техника в непредвиденный случай, Ездовский высвобождал из трикотажной упаковки свои сцинтилляторы.

— «Полет» в десять ноль-ноль, Федор.

— «Гейгера» готовы, я свое сделал. От прочего — уволь. Сверхурочных мне не платят.

— Сцинтилляторы эти в программу входят? — спросил Федор.

— Обязательно! — быстро, с непринужденностью отозвался Сергей, продолжая «чистить» импульсы.

— Или свое проталкиваешь?

— В программе, — светло повторил Сергей.

— Денис Григорьевич, как уезжали, ничего не говорил.

— А почему, думаешь, я с капитаном задержался? — Сергей предвидел вопрос техника. — Запрос делал. Насчет сцинтиллятора запрашивал. Потому и задержался. Получил от Комлева «добро»…

— Чистых импульсов вовсе нет, одна муть пляшет. Смажет он тебе картину, сцинтиллятор. Хлебнешь с ним горюшка, инженер.

— Ты бы чем каркать, лампы заменил, Федор Кондратьевич. Прощупал бы рукой мастера, не растряслось ли что.

Техник долго не отзывался, потом раскладушка под ним заскрипела.

— Учти: сцинтилляторы меня не касаются. Я к ним не притронусь. Понял? — Он поднялся. — Лампы поставлю.

…Ночью шел дождь, день забрезжил пасмурный, к утру ветер окреп, громыхал прохудившейся крышей и ставней, сорванной с петель, склоняя Сергея к отмене запуска, — был случай, когда подхваченный порывом зонд понесся, едва не чиркая по земле, прибор с силой ударился о валун и разлетелся в брызги; а сцинтилляторов всего две штуки… Но Моторзин, давший согласие «подбросить», уже принялся за дело и не робел, правил шестерней пузатых ловко. Удерживая связку трепетавших на ветру шаров высоко над головой, он свободной рукой терпеливо ощупывал узелок за узелком, что-то нашептывал над ними, привораживая, похоже, и сплевывал на них для удачи, как рыбак на червяка.

— На приемном устройстве!

— Есть! — отозвался Сергей.

— Пошел!

— Есть пошел!

Сергей не помнил, повторил ли он «Есть пошел!», как скоро возвратился Моторзин в домик; команды были переняты у аэрологов, а первые секунды для космика не слишком важны… все в Сергее напряглось, ждало первого писка младенца…

Наполненные водородом, трущиеся друг о дружку шары несли стеклянную трубку Гейгера и новый прибор, пластик этот, как он его называл, на высоту, сквозь море разрядов, и этот фон, этот резкий, не прерывающийся треск и гудение в наушниках мешали ему понять, подает ли сигналы его сцинтиллятор. Потом он стал выделять отдельные стручковые щелчки и увидел, как под их нестройный аккомпанемент мелькают на экране быстрые, нитяной толщины импульсы — они бежали, завалившись вправо, — и как пошли круг за кругом стрелки нумератора. Но ничто в отдельности не выдавало, каков сейчас напарник Гейгера — сцинтиллятор, — что с ним. От безвестности, в которой скрылась горстка собранных им деталей, Сергею стало одиноко, как бывало в окружении людей, смотрящих на него предвзято, чужими глазами. Вдруг слабо, робко, явственно все же проскочил ни на что другое не похожий звук. «Прорезался!» — дрогнуло в Сергее, и он испытал страх, что не удержит, упустит этот тихий, без внутренней силы сигнал. Он пресек дыхание. Вслушивался не шевелясь, не касаясь кругляша настройки, — голосок бесследно исчез, растаял.

Моторзин разувался за его спиной, испревшая байка забила другие запахи жаркого от гудящих умформеров домика. «Открой двери!..» — снова почудился Сергею голосок с кратким призвуком. Не напористый, слабый, он доносился как бы из-под завала, краткий его призвук был как хрип тяжелого противоборства… Изнемог, исчез. «Открой двери», — повторил Сергей. У него сжало и отпустило сердце. «Этого не хватало», — подумал Сергей. Он сбросил куртку, устроился удобней, прижал наушники. Он пытался воскресить пропавший голосок, сладкая боль и страх давешней краткой минуты жили в нем. Ему казалось, он следит по экрану за бегом наполненных в правую сторону всплесков и терпит дикий вой в ушах целую вечность, и пора бы ему уже признать, согласиться, сказать себе, что улавливать — не его удел, не его призвание. Большого искусства он в этом не достигнет. И Моторзин, хотя и цепкий, и с упорством, — тоже: нет в нем той гибкости, того расчета. Тут незаменимы были бы другие хваты… Так, но и сокрушаться нечего, все впереди, все начнется, когда «шестернею — цугом» впряженные в работу шары вынесут трубку и пластик на высоту прямой, чистой — без преград, без помех — встречи с частицами. Фон ослабнет, сойдет на нет, голосок же получит ясную звучность. Тогда-то все и совершится. Откроется хорошо выявленная интенсивность; кроме того, он узнает подробность, важную для Кости, для многих: он получит известие об энергии частиц, на пути из космоса вонзившихся в холеное тело сцинтиллятора. Таких данных их лаборатория еще не получала. Он отправит телеграмму Косте: «Хвост морковкой, старик!» Он отправит еще одну телеграмму, краткую, бьющую наповал: «Уверенная работа нового счетчика на высоте подтверждена, сбор экспериментальных данных продолжаю тчк Ездовский тчк». Вышлет авиа документальное свидетельство — свой хронометраж. Не все те повара, у кого ножи длинные, — вот в чем суть. На том собрании в отделе он был, конечно, сбивчив, к тому же, когда он выступает, у него сохнет рот, вязнут слова, а графина в аппаратной не было, но он действовал прямо, в открытую: «Когда все расползлись по своим пенальчикам и молчат — в таких условиях коллектива нет и быть не может. В труде дорога чистота отношений, борьба за нее ведет к полезным результатам, поэтому…» Его разубеждали? Опровергали? Ничего подобного. «Мы не можем идти за Ездовским! — вот что раздалось в ответ. — Ездовский пытается толкнуть товарищей на путь интеллигентского самокопания. Категории чистой этики не подменят нашей заботы о главном, решающем — заботы о производительности труда!» Вот что было произнесено Чемпаловым — веско, неприязненным тоном — и долго повторялось затем на всех перекрестках.