Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

«Готовы ли вы?..» — спрашивали с нас пионерскую клятву на Красной площади. Майские дни, третий послевоенный год. Продувной ветер — на Красной площади всегда дует… Красные галстуки первый раз на груди. Мы отвечаем слишком серьезно: «Готовы!»

Мы очень всерьез были готовы — нас обучила война.

…Конечно, она обучала нас далеко не так сурово, как нынешних — условно говоря, 50-летних, — они ее прошли, а нас она только коснулась. Правда, 50-летние, в отличие от нас, успели поиграть в извечные детские игры, успели прочитать «детские» книги. По анкете им всем, без исключения, нравится Атос.

…К этому свидетельству стоит прислушаться и стоит над ним задуматься.

Литературные герои Дюма, казалось бы, так просты. Так точно определил им автор, носителями каких именно свойств каждому из них надлежит быть; строгая экономия, поштучная раздача: сложите их всех вместе — получится один идеальный герой. Можно, наверное, даже вывести формулу, прикинув, сколько в тебе от каждого из четверых.

Я = Α Атос + Α Арамис + Α Портос + Α д’Артаньян

Каждое из альф — коэффициент, доля, в которой они во мне участвуют:

— доля Атоса

— доля Арамиса

— доля Портоса

— доля д’Артаньяна.

Это мои качества, разбитые между четырьмя людьми. Единица — я сам, такой, какой я есть, или себе кажусь, или хочу себе казаться!

Может быть, и выкладки, и формула, даже такая простенькая, отраженная (что может быть отраженней нашего отношения к литературным героям, сочиненным век назад, а действовавших и вовсе в XVII веке?), может быть, формула рассказывает не столько о каждом из нас? Так или иначе и формула, и анкеты отражают время, в которое мы живем, пусть очень причудливо и отдаленно освещают какие-то грани нашей жизни, обстоятельства ее, наши представления о самом главном — чести, человеческом достоинстве, долге, мужестве, доброте. Такие, казалось бы, примитивно сконструированные герои поворачиваются к разным поколениям разными оттенками характера. В разные времена люди черпают в них свое.

Атос сейчас, в середине семидесятых годов, кого-то раздражает, у кого-то вызывает ироническую усмешку. Но было время, когда то подчеркнуто внешнее, что нас раздражает, оказывалось очень существенным.

Умение достойно держаться при любых самых сложных и трагических обстоятельствах — вот что, видимо, оказывалось главным.

Подчеркнутым хладнокровием, пусть чрезмерным, показать всем, что тебе не страшно, хотя тебе и очень страшно! Что так ты и будешь себя вести до конца, что бы с тобой ни происходило — смертельная опасность, разочарования, предательства, обиды. То, что может показаться в строго ритуализированном поведении слабостью и фальшью, при иных обстоятельствах становилось глубоко продуманной внутренней позицией личности. Надменное презрение к опасности, маска равнодушия к смерти, скрытность внутренней жизни — то, что представляется нам сейчас крайней зависимостью от внешних текущих событий, при иных поворотах судьбы становилось формой самозащиты человека от бомбы и пули, от фатальной случайности, от унизительного постоянного страха. Души высокая свобода, попытка ее отстоять среди беды, среди войны: быть героем так трудно! Сколько бы ни писали в книжках, что это легко, естественно и просто, это всегда нелегко, неестественно и непросто — это тоже требует правил и соблюдения ритуалов, не буквы их — а нам сейчас отсвечивает только буква, — а их сути.

Пойди расшифруй эту странную странность — всего один ответ на один вопрос, а за ним жизнь, стиль поведения, подытоживание опыта прожитых лет.

Ничто не отринуто, не предано забвению, не осмеяно, как детские иллюзии, разрушенные годами, нет! «И Атос, и такая дружба, как у них есть, была и будет существовать до тех пор, пока существует человечество» (анкета, 50 лет, мужчина, врач, г. Кострома).

писала Анна Ахматова в 1922 году, подводя итоги нравственного опыта первых пяти послереволюционных лет. Ей казалось тогда — она подводит итоги судеб тех, кто принял революцию и участвовал в ней. Прошли десятилетия. В новом цикле стихов она поставила эпиграфом:

Строчки оказались пророческими: сквозь все, что довелось испытать — войну, блокаду, голод, трудную победу, — шли, вышли, выжили, выстояли — бесслезно, надменно и просто.

Мушкетер Атос! Мне остается извиниться перед вами за резкость тона и неприятие ваших правил.

Это не мы вас выбрали.

Это распоряжалось время.

Время — таинственная штука! Это оно и так и эдак поворачивает наших мушкетеров. То в одного заставит влюбиться, то другим околдует, то третьего ни за что, за выдуманные провинности, закидает каменьями, а четвертого, опять-таки ни за что, возведет на пьедестал.

Вот уж кто искренне удивился бы этому обстоятельству, так это сам Дюма! Он помышлял о деньгах, когда их сочинял, а вовсе не о бессмертии своих героев. Невероятно щедрый, он всегда был по уши в долгах, современники посмеивались, что его блестящие динамичные диалоги типа:

«— Что вы видите?

— Отряд!

— Сколько человек?

— Двадцать.

— Кто они такие?

— Шестнадцать солдат землекопной команды и четыре солдата.

— За сколько шагов отсюда?

— За пятьсот.

— Хорошо, мы еще успеем доесть эту курицу и выпить стакан вина за твое здоровье, д’Артаньян», — что эти самые диалоги плод не столь блистательного таланта, сколько вечно пустого кошелька: Дюма платили построчно, коротенькая реплика чеканила лишнюю монету.

Дюма восхитительно небрежно обращался со сложнейшей философской категорией — временем, еще небрежней — с историей. Он обожал прошлое за то, что из него гораздо веселее и проще, чем из сухого настоящего, делается приключение. В прошлое, так он считал, дозволено отослать любые проявления чувств. Не задумываясь он навязал прошлому свой «словарь мотивов». Любое неправдоподобие под его пером превращалось в прошлом в увлекательную правду. Читатель безоговорочно принимал его шкалу ценностей.

Из прошлого, только из него лепил он свои бесчисленные драмы, комедии, мелодрамы, романы, путевые заметки. Он сумел заставить своих современников просиживать в театре с шести вечера до трех утра, развлекая их похождениями мушкетеров, хорошо им известным по уже вышедшей книге. Он захватил подвалы всех ведущих газет и журналов Франции — он перекраивал, перевирал в них для своих читателей — «продолжение в следующем номере» — историю их страны. Он был одним из создателей многосерийного детективного фильма — сериала — задолго до того, как к этой идее обратилось наконец телевидение. Дюма — это телевизор, это огромное телехранилище, настолько зрелищно и осязаемо домашне то, о чем он пишет. Именно телевизор, а не кино. В кино может быть две-три серии от силы. У Дюма их 277!