Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Конечно, нам с Вовкой могли бы помочь книги. Их у нас не было. Мы снаряжались в дорогу житейского опыта методом «натыкания»: иными источниками информации, кроме сенсорных, то есть чувственных, мы с ним не обладали. Мы огребали шишки и чудом не переломали друг другу руки и ноги. На своих шкурах мы испробовали, что значит быть отключенным от благ цивилизации.

…Что поделаешь, слепой продвигается по дороге жизни медленнее зрячего. Грамотность испокон веков считалась в народе вторым зрением. Научился читать книжки — прозрел.

Нет, мы не играли в мушкетеров, я не посмею отвечать на вопросы собственной анкеты: я не могу на них ответить. Мушкетеры не были нашими героями.

Тридцатилетние уже в них играли. Сорокалетние еще успели поиграть. Мы попали в серединку — войну. Мы сейчас самые молодые из тех, кто хоть как-то помнит войну. Мы — последние, за нами — обрыв.

Говорят — поколение. Говорят — судьба поколений. Очень любят ссылаться на разницу в поколениях. Слово «разница» всегда звучит угрожающе. 20–30 лет — безнадежно, не достучаться, не докричаться друг до друга.

Очень редко разница в судьбе поколений измеряется годом-двумя. Это когда случаются события чрезвычайные: революции, войны. Это как землетрясение: разверзлась земля, щели рядом на расстоянии считанных метров-лет. А щель эту не заполнишь, время успело или не успело опалить магмой духовного опыта.

Мы, не успевшие поиграть в мушкетеров, успели другое. Не по рассказам, щенячьим жалким страхом мы помним бомбежки. Война нас прижала к земле голодом, мы все низкорослые, наши мальчики пошли вширь, а не в рост. Лишь бы зацепиться за почву, за жизнь, как деревьям на севере. Мы последние, кто без вранья может помнить начало Великой войны: в три еще можно что-то запомнить. В два — вряд ли, если ты не Лев Толстой, который помнил себя с пеленок.

Мы первые, кто пошли в первый класс без войны; в руках мы несли полевые цветы, скромные остатки лета, других цветов не было.

От второго класса сохранилась фотография: ряд за рядом застыло глядят в объектив сорок ребят. Ничего примечательного в старом, плохо отпечатанном снимке. У многих такие хранятся, не интересные никому в мире, кроме этих сорока, давно выросших. Но оцените, в руках у учительницы — гладиолусы! Поразительно! Всего год прошел. На искромсанной земле почти каждый из нас, живших в Москве и под Москвой, был обладателем настоящей каски, только последний растяпа не находил ее в лесу или не выменивал у ребят, почти каждый прятал по домашним тайникам коллекции гильз и патронов. Страшно подумать — на всех ребят хватило!

А через год сквозь землю, заваленную зловещим металлом, проросли гладиолусы. Кто-то их вырастил, потратя силы не только на картошку. Значит, кто-то сквозь всю войну сохранил луковицы, проветривал их, беспокоился — верил!

Гладиолусы соседствуют в памяти с еще одним чудом: появлением завтраков на третьей перемене — бублик и лиловая конфета-подушечка. Мы все ждали субботы, в субботу давали два бублика в счет воскресенья. Так, во всяком случае, было в нашей школе.

В старших классах внешне мы уже ничем не отличались от младших — такие же дети. Только они спокойно осваивали послевоенный мир. Нас же в мирную жизнь выбросило неожиданно, словно нас тоже демобилизовали. Нам трудно было приспосабливаться. Мы замыкали ряды тех, кто привык к принятию самостоятельных решений — их нам дала война. Она же снабдила нас высоким чувством ответственности. Мы оказались слишком взрослыми, слишком личностями каждый. Нас никто никогда не провожал в школу. Где бы мы ни жили, мы ездили сами. На старой фотографии вытянувшиеся в струнку непомерно крохотные фигурки, белые воротнички нашиты на нелепые кацавейки, косматые головы, и… никто не улыбается, у всех серьезные глаза.

Зачем нам заполнять мушкетерскую анкету. Не в них мы играли, не их мы любили. Мы играли в Тимура и его команду, в разведчиков, в «Красную Армию, которая всех сильней». Время подарило нам другие игры. Их почти не нужно было выдумывать, они шли рядом с жизнью и выливались из нее, из фронтовых рассказов взрослых, превращавшихся в легенды при пересказе во дворе, из ожиданий, когда вернутся и к кому быстрее отец, дядя, старший брат. Лето и осень 1945 года — время возвращений с фронта.

В нашем доме было шесть подъездов. К концу войны все квартиры на всех шести этажах, во всех шести подъездах стали общими. Мы вели соревнование: в какой подъезд вернулось больше фронтовиков. Представителям подъезда-победителя разрешалось в День Победы своего подъезда колбасить по всему двору (территория, как у заправских зверенышей, была негласно поделена), колбасить и делать что хочешь — в этот день победители были неприкосновенны. Им покорно отдавали коньки, столь дефицитные в те годы, покататься, коньки или один конек! Им безропотно подставляли спины. Им разрешали, сметая всех, скакать через весь двор на веревочке.

Какая, в сущности, несправедливая справедливость! Мы все вместе радовались за тех, кому и так привалило счастье. Но при всей жажде справедливости — а она обуревала нас в те годы особенно остро — мы не печалились с теми, кому плохо. Зато — и в этом наше великое преимущество перед взрослыми — мы умели радоваться искренне, без зависти. Мы соглашались даже терпеть некоторые неудобства во имя того, чтобы праздник для одного стал настоящим праздником для всех и праздником везде, где обитает душа юного человека, — дома, в квартире, в подъезде, во всем дворе! Мы неукоснительно следовали этому правилу, и горе было тому, кто его нарушал.

Московские игры послевоенных лет — справедливые игры! И сколько бы ни разорялись наши Вовки на банкетах и в других местах, где в один прекрасный день они достигают зримого успеха, не верьте их внешним успехам.

Признаюсь по секрету: нам сложно жить. С раннего детства мы готовились к подвигу. Мы росли в ожидании своей очереди, часа. Мы были совсем маленькими, но так уж вышло, пока шла война, мы верили: мы успеем.

Не успели.

Мы последние из «сознательно» военных детей.

Последним всегда трудно.

А вот те, кому сейчас 25–30, они все книжки вовремя прочитали, вовремя проиграли свое, детское. Они делились в своих играх не только на «наших» и «фашистов». Мушкетеры, индейцы, ковбои, джек-лондоновские искатели золота появились снова, будто и не уходили никуда. Отмененные литературные герои снова стали необходимы — наступали иные времена.

Нам же традиционные герои и игры были противопоказаны. Даже в «Острове сокровищ» нам нравились не то и не те — совсем другое. Не море, не Сильвер (а нравиться должен ведь именно он, он, и Флинт, и Билли Бонс, это неизбежно), не божественные бизань-мачты и фок-мачты, не волшебное слово пиастры, а мальчишка Джим Хокинс и его подвиг.