Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

А вот мне ужасно важно, что же это такое — настоящая любовь, и невероятно существенны все ее атрибуты — охи, ахи, записочки через весь класс. И уж если речь зашла о мушкетерах, то лучше всех конечно же Арамис: сплошное любовное томление, тайны, вышитые инициалы на надушенных платках. Вот уж когда я поняла, что наш Лешка действительно недоросток: его ребята перекочевывали к Арамису, в сферу чувств, а он все еще хватался за игрушечную шпагу.

Арамис пишет стихи. И я пишу. Хорошие они или плохие, неважно, важно, что мне их хочется писать.

Мне тоже хочется быть красивым. Почему бы ему и не пощипывать в своем XVII веке мочки ушей, чтобы они выглядели прозрачными! Пусть себе щиплет на здоровье, если это модно.

Почему бы мне и не отрастить длинные волосы и не ходить в джинсах с бахромой в трескучий российский мороз — тоже модно. А если бы еще достать настоящий тулуп, овчину. Тулуп да джинсы с бахромой — вот где высший класс. Да разве они позволят! Разве они поймут, что такое красота!

Так хочется красоты! Хочется познакомиться и влюбиться в красавицу герцогиню, как Арамис. Не в титуле дело, как в веке XVII. Надо, чтобы все видели — красавица! Как в двенадцать лет доброта, так в четырнадцать-пятнадцать красота должна быть громкой, бросаться в глаза, сбивать с ног!

И еще одно хорошее в Арамисе: он совсем, как я, уже догадался — пора приниматься за дело. Он учится по мере сил, образовывается.

Его не переспоришь в диспутах.

Я тоже хочу быть первым на диспутах, выступать не стесняясь, не путаясь в словах. Я тоже уже догадываюсь: полезно и эффектно что-то знать.

Учителя надоели, родители надоели.

Но все равно — никуда не деться, пора решать, что делать после школы.

А в десятом классе…

Какие-то хмыри пришли в класс и предложили заполнить анкету. Еще чего не хватало, проверять меня собрались! Вы ждете от меня благородства — пожалуйста! Вот вам! Люблю Портоса, и… катитесь подальше.

Возможен такой ход мысли? Вполне! Я сама бы так ответила, чтобы от меня отвязались: все равно ничего о себе не расскажу. Этот мотив сознательный и вполне в духе семнадцати лет.

Но ведь кроме мотивов сознательных существуют и бессознательные. К десятому классу я уже личность, я уже многое испытал — так мне хочется думать, — я уже дружил и влюблялся, разочаровывался и в дружбе, и в любви. Я уже не очень-то верю в дружбу до гроба. Я замечаю, что каждый в классе начинает смотреть в свой угол. Каждому важно свое, какой-то свой предмет, который я, допустим, ненавижу. Разные интересы разводят нас в разные стороны: как дружить, если он бежит на математический кружок, а меня тошнит от математики…

С каждым днем все больше выступает не «мы», а «я». Чем ближе к экзаменам, тем большее происходит обособление. Все больший вакуум меня окружает, вакуум выборов, сомнений. Так называемые взрослые только мешают, они норовят куда-то вести, подсказывают, советуют, помогают по-своему, не понимая, что обессиливают меня своими заботами. Я хочу быть сильным, я сам хочу кого-то вести. У меня много друзей. Но сейчас мне нужней всего друг не рассуждающий, а надежный. Все примет, все простит, ни в чем не усомнится: все вокруг только и знают, что во мне сомневаются, и без конца осуждают за бездеятельность. А с этим… в техникум, или в институт, или в армию, если провалимся, мы пойдем вместе. Ему все равно, он мне верит, он всюду пойдет за мной!

Партос мне нужен! Нужен, чтобы я ощутил себя личностью! Арамиса — поговорить — я всегда найду, и д’Артаньян у меня есть, заправский устроитель вечеринок, турпоходов, гитарист, доставала новейших магнитофонных записей.

А Портоса рядом нет.

К семнадцати годам доброта и простая человеческая надежность оказываются вовсе не показными и абстрактными добродетелями. Доброта не на вынос, не на люди, неторопливая, медлительная, нерезкая оказывается самым большим дефицитом.

Детская доброта слона — мы все любим слонов.

«Мне нравится Портос — он самый хороший из всех».

За внешней бравадой: «Ждите Атоса, получите Портоса», вполне возможно, стоят эти неосознанные мотивы. За позерством (я скрываюсь за ним, как за ширмой) начинают маячить призраки одиночества, симптомы тяжелой болезни — повзросления. Интуитивно приходит знание (пониманием оно становится гораздо позднее, иногда и не становится вовсе), что с одним приятелем интересно поговорить, с другим играть в шахматы, с третьим путешествовать, с четвертым ходить на футбол. Каждый хорош в своем роде. У каждого свои частные достоинства.

А любить при этом можно совсем другого, неприметного: не самый он на свете умный и не самый ловкий, и не с него стоит брать пример, как жить. Восхищаешься и лепишь себя с одного, а любишь и ведешь за собой — иногда всю жизнь! — совсем другого.

За внешней бравадой проклевывается понимание сложности человеческих взаимоотношений — рубить сплеча уже не получается. Шум, азарт — собраться всем вместе, двигаться, двигаться, танцевать, драться, полушутя, полувсерьез, мотануть с гитарой по ночным улицам, пугая прохожих, — с каждым новым днем жажда утвердить себя с помощью движения, крика, дружбы со всеми сразу, без разбора отшелушиваются, слетают, как слетают от неосторожного движения струпья на заживающих болячках и ссадинах.

Сохраняются рубцы. Сначала они болят, потом затвердевают, потом остается едва заметная рябинка — следы познания мира с помощью активного в нем действия.

А потом…

«Мне больше по душе люди, которые имеют определенную цель в жизни и добиваются этой цели не путем внешних подвигов, а своей жизнью, какая она есть на самом деле» (десятый класс, мальчик, шестнадцать лет, Москва).

А потом — начало взрослой жизни со всем многообразием современных ее проблем, требующих от человека огромного духовного напряжения.

И все-таки какое изумление — спустя много лет узнать, что тот, с кем дрался когда-то, давным-давно, живет себе и ни с кем не дерется. Какое неописуемое изумление, что он чем-то реально увлечен кроме драки и шкоды. Все давно миновало, все слилось в размытый ряд картин приятных и незабвенных. Атосы и д’Артаньяны детства словно намертво затвердели в памяти, они скульптурно завершеннее, чем литературные герои, — судьбы друзей детства и юности не перечитать заново: не книжки они — жизнь.

…Он позвал меня на банкет по случаю защиты докторской диссертации. В тостах научных руководителей и оппонентов раскрывался целеустремленный характер человека одновременно скромного и вместе с тем незаурядно одаренного, сумевшего к 30 годам защитить докторскую на актуальную и хозяйственно необходимую тему. Тостов было много, лично для меня звучали они загадочно — речь шла о химии полимеров и ее новейших ответвлениях. Тосты поднимал и сам диссертант. Он, по-видимому, переживал сейчас счастливейшие минуты: все позади, уже слегка пьян, уже несешься куда-то, голова же ещё ясная, мысли раскованные, легкие, телу тоже легко и приятно, словно вырвался из тесной клетки условностей на волю, к самому себе, к тому, о ком забываешь постепенно, с кем встречаешься реже и реже. Что за чудная встреча! Какая приятная неожиданность! И потому-то, видимо, один из его тостов прозвучал приблизительно так: