Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

— Я хочу выпить за подругу своего детства! Выпьем за телесные повреждения, полученные мной от этой женщины: чем раньше мы вступаем в борьбу, тем активней действуем впоследствии! На, гляди! — Диссертант, не удержавшись на высокой ноте, вскочил со своего почетного места и, протиснувшись сквозь химические плечи коллег, приблизил ко мне лицо крупным планом.

В крупном плане поперек щеки его тянулся к левому глазу тонкий аккуратный шрамик.

— А может, это не я? Может, тебя жена бьет?

— Ты, ты! — завопил диссертант радостно. — Это наша эвакуация, помнишь?

— Ах так! А ты, получается, меня в эвакуации не бил? Да? Смотри.

— На прелестном лице подруги моего детства прослеживается метка кочерги, — шутовски пропел Вовка. — Смел ли я на это рассчитывать, сударыня?

— Вовка, уймись, — не выдержала я. — Они ничего не знают, они же чужие. А ты все такой же дурак!

А Вовка между тем продолжал орать:

— Слыхали, как к нам относятся наши друзья детства? Я сегодня диссер защитил, и я же дурак. Слыхали, какое у меня было детство! С такой подружкой не соскучишься!

…Как будто с ним можно было соскучиться! В 1941 году нас везли из Москвы в эвакуацию в одном вагоне две недели. Мы оба умирали с голоду в маленьком уральском городке, нас перевозили на одной телеге в глубинку, в колхоз, — спасали. Все наши родные были на фронте, потом Вовкиного отца убили, я помню день, когда принесли похоронку, длинный вечер — нам запретили играть, — лицо Вовкиной матери. Я не врала, когда кричала ему, чтобы он заткнулся: в каком-то высшем смысле за сегодняшним праздничным столом все для нас с Вовкой чужие; своих химиков он видит каждый день, а мы не виделись лет десять.

Наши матери работали в колхозе, возвращались поздно. Что мы делали целыми днями, не помню. Помню только драки в пустой избе. Помню длинную лавку — она была линией фронта, Берлином и рейхстагом одновременно. Мы брали ее приступом. Помню, как Вовка едва меня не задушил: он назначил меня Гитлером, как-то особенно ловко сосчитав считалку, потом привязал к Берлину-рейхстагу-лавке и тянул до тех пор — меня, не лавку, — пока не пришлось вытаскивать тощую шею из петли и бежать в сени за водой: откачивать.

Помню вкус крови на губах — подбил нос. Помню летом холодные листы подорожника на щеках — подорожником он заживлял все раны.

Лето с тех пор — всегда подорожник!

Помню, как Вовка ударил меня кочергой и жутко испугался и кричал почти таким же диким голосом, как сейчас: «Глаз где, ищи глаз!» — огромный синяк натянуло мгновенно, мы не успели догадаться, что глаз просто скрылся за ним, как за синей тучкой.

Вообще это была злосчастная кочерга. Едва исцелился глаз, как я на эту раскаленную кочергу наступила — мы с Вовкой тайно топили летнюю печку на дворе. Вовка отволок меня в избу, сбегал за подорожником. Дней пять я не слезала с лавки-Берлина, сидела, покрыв ногу какой-то тряпкой, — в эти дни наступление Красной Армии на Берлин шло в Вовкином лице особенно успешно. А до Берлина было далеко-далеко! Наши сражались за Курск.

Помню, как натравливал он на меня гусей. Дождевые ямы на разбитой дороге, по которым плывут, галдя, гуси, чтобы меня заклевать, были ли глубже с тех пор? С одной стороны канавы — Вовка в полной боевой готовности, с другой — тянут шеи гуси: он в детстве ставил исключительно удачные эксперименты и так же радостно хохотал при этом, как сейчас.

А длинными зимами приходили под окна волки, выли страшно, и глаза их светились зеленым. Не знаю, какой, по науке, цвет глаз у волков. Твердо помню — у тех были зеленые. Надо ли пояснять, как хорошо овладел Вовка умением выть по-волчьи…

Вовке было одиннадцать, мне — пять. У меня не было выхода: я росла и училась защищаться, а потом и нападать. Вовкины шрамы — всплески отчаяния, первая тоска о мужском благородстве. С их помощью я прожила потом вполне благополучное детство: в огромном московском дворе меня боялись, Вовкина наука работала безотказно.

Но вот сегодня на банкете выясняется, что и я его чему-то научила: овраг, на краю его сруб — пятистенка, где мы все живем, и если что не так, если игра не по правилам, катись, Вовка, считай шишки.

Давно опали шишки, а опыт, оказывается, пригодился.

«Мушкетеры — герои не любимые, а необходимые», — написал в анкете один рассудительный десятиклассник. Вовка был необходимым мушкетером моего детства. Нет, я не обольщаюсь ни на его, ни на свой счет. Мы не были незаменимы друг для друга — не Вовка, так другой или другая. Не Вовка был необходим: нужен был конфликт, в просторечии — драка.

Вы думаете, я сейчас шучу или что-то утрирую: дескать, любые детские воспоминания сладостны? Нет, это очень серьезно, и на практике драка — не очень сладостное занятие. Но что поделаешь: из тех, кто не бьет в ответ, когда его задирают, вырастают впоследствии не совсем полноценные люди.

Конечно, речь идет не о шайке ребят, подчинивших себе всю округу, не о дворовой морали, где прав только сильный, — речь идет об обыкновенных ребятах, сверстниках. И если ты не сумел защититься от такого же, как ты сам, какие-то механизмы развития личности затормаживаются в зародыше, чтобы или умереть навсегда, или пробудиться вновь слишком поздно, приобретя для самого человека тягостные и не утоляемые никаким успехом формы постоянной потребности в самоутверждении.

Дидактика против драк. Еще бы! Это так хлопотно и опасно. Любым способом, но пресечь!

В учебниках школьного и дошкольного воспитания этот вопрос деликатно обходится: тем самым мы все, в том числе и авторы этих учебников, как бы никогда не дрались. А раз не дрались, обсуждать нечего. Это Макаренко, человек с гениальной педагогической интуицией, в своей системе воспитания исходил из реальности, из той данности, с которой столкнула его жизнь: трудные, издерганные, неуравновешенные ребята. Кулак и угроза для них единственный способ общения, более того — мышления. Бить маленьких, подчинять себе силой слабых — это Макаренко отменил. Но не исключил стыдливо столкновение как способ разрешения конфликта, как метод знакомства, как естественную обыденность растущего человека.

Это Януш Корчак, великий польский педагог, написал в своей «Книге для взрослых»: «Двое мальчишек дерутся. Какой взлет воображения, какой вихрь мыслей и чувств!»

Корчак сочинял сказки для детей и притчи-советы для взрослых. Он не успел теоретически обобщить свой громадный опыт. Он был одним из величайших в науке педагогов-практиков. И когда в Варшаве фашисты ликвидировали гетто и пришла очередь отправлять в газовые камеры его воспитанников, сирот детского дома, даже фашисты предложили ему свободу: Корчак при жизни был мировой знаменитостью. Он отказался. Он взял за руку самого маленького из своих ребят и повел их к поезду, увозящему в смерть.