Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

…А пока любая наука о человеке та же машина, работающая то хуже, то лучше, то совсем хорошо. Но ведь всего лишь машина! Нужно выяснить какую-то проблему — пожалуйста! Закодировали данные (в нашем простейшем случае мушкетеров). Проиграли по проторенным научным тропинкам (в нашем случает проанкетировали сто испытуемых). Наука-машина сработала. Вот она выплюнула нам какую-то информацию. Пятиклассники, вприпрыжку спешащие на ярмарку жизни, отвечают так-то. Пятидесятилетние, собирающиеся с ярмарки, думают то-то.

И все. Больше наука ничего не знает. И ничего не может. Здесь кончается сфера ее применения, здесь она сталкивается с процессами, в отношении которых нет точной информации, нет способов их получения и обработки, нет категорий, которые поддаются формализации.

Сто анкет, сто ответов — живой общечеловеческий опыт в чистом его виде.

Нет, неправда, что опыт этот не отражается ни в каких категориях. Категории эти существуют, только в сегодняшнюю науку они не вводятся. Она топчется перед ними, не зная и не смея, не посягая даже.

Речь идет о категориях нравственных. Они есть, они столь же значимы и объективны, как и категории научные. Просто они не поддаются научной обработке.

Когда-то, очень давно, в начале 30-х годов, известный советский психолог Л. Выготский выделил в психологии понятия житейские и научные. Житейскими понятиями, надо сказать, он пренебрегал, занимаясь в основном сложными теоретическими построениями.

К двум понятиям, выделенным Выготским, следовало бы, пожалуй, добавить третье — понятия общечеловеческие, не научные и не узкожитейские — всеобщие. Правда, в разных поколениях они могут разниться друг от друга. И это естественно: у каждого поколения свои победы, обиды, огорчения — свой жизненный опыт. К этому опыту, к объяснению его механизмов мы подбираемся с помощью все тех же нравственных общечеловеческих категорий (куда более долговечных, чем беспрерывно обновляющийся научный инструментарий). Люди разных поколений оценивают и переоценивают эти категории на основании опыта — своего собственного и своего поколения.

…Можно сколь угодно долго искать в сотнях ученых книг ответ на вопрос, почему одним нравится Атос, а другим — д’Артаньян, а третьим вообще на всех наплевать — и на людей, и на мушкетеров. Можно, но ответа не найти, даже ответа по аналогии. Только зря время потеряешь.

«— Кто там на бизань-мачте?

— Привет, Сильвер!

— Ребята, глядите-ка, д’Артаньян. Ты-то здесь откуда?

— Приказ ее величества королевы, срочно переправьте меня в Англию.

— А нам наплевать на твою Анну Австрийскую, правда, ребята? Больно шустрый этот д’Артаньян. Не вздернуть ли нам его на рею?

— Сильвер, прохвост, тебе грозит опасность остаться без последней ноги. На руках ходить неудобно. — Д’Артаньян схватился за шпагу.

— Остроумный он парень, этот д’Артаньян. Не пригласить ли его к нам в компаньоны, как ты думаешь, мой старый товарищ, мой верный Израэль Гендс? Тут наклевывается одна прогулка, господин мушкетер, выгодное дельце, я верно говорю, мой верный боцман?»

…Остроумие — крайне существенная вещь в двенадцать лет. Остроумие на уровне Сильвера и д’Артаньяна. Остроумие на уровне «оторву последнюю ногу». Нахамить так, что весь класс грохнет, учительница хлопнет дверью, а к директору не вызовут — не к чему прицепиться.

Острая жажда справедливости и доброты. Но одно не отменяет другое. Добро приветствуется, быть добрым — хорошо. Но добро хорошо только как деяние. Все вокруг должны быть добрыми и справедливыми, но самому тебе стоит делать добро так, чтобы все видели и заметили: «Какой хороший мальчик, какая милая девочка!»

Добро должно быть громким и демонстративным!

О твоей доброте должны узнавать тут же, немедленно! «А как же „Тимур и его команда“? — возразите вы мне. — Они делали „тихие“ добрые дела». Какие же тихие! Бегут, торопятся, давятся от смеха, сплошной восторг! Но главное — у них высшее честолюбие, в этот момент их всех объединяет тайна… никто ничего не должен знать. Но когда-нибудь все узнают.

Доброта с невольной, такой естественной в этом возрасте оглядкой на будущее признание.

…Несколько лет назад я жила в маленькой деревеньке. Восемь изб жалось к берегу водохранилища. Тихо-тихо. Подъездных дорог нет, их затопило. Или иди в обход лесом, или подплывай на катере. Только по субботам остановится раз в день катер, сгрузит иногда городских родственников, да подплывут на байдарках за молоком туристы.

Как-то ночью я проснулась от звука пилы, пилили рядом, пятно слабого фонарика бегало по кустам, что-то шаря, нащупывая. Я стояла на заднем крыльце, размышляя, что делать: что за люди, откуда? Может, пьяные туристы развлекаются, не хочется им спать? И тихо глядеть на землю вокруг тоже не хочется, на черные в темноте силуэты стогов, на двойную излучину воды. А может, куражатся чьи-то приезжие родственники? Кто их знает, пилят же, не грабят!

Наутро был переполох — у соседской бабки Лизаветы неизвестные перепилили все дрова; бабка испугалась, бегала по усадьбе, проверяла, не стащили ли чего. Бабка была отродясь злой, с тех пор как ее помнили в деревне. Не немощная, не безобидная. И на руку нечиста. Вспомнила потом Лизавета, что приходили к ней днем ребята, обзывали себя неизвестным словом, предлагали помощь, бабка прогнала их: «Уходите, хулиганы, хорошо ли, плохо ли живу, а мое не троньте». Хулиганы вернулись и перепилили дрова ночью — из вредности, как решила бабка Лизавета.

Спустя тридцать с лишним лет в заброшенной деревне повторилась гайдаровская ситуация: вредная бабка и добрые тимуровцы, не подозревавшие, что именно эта бабка не нуждается в поддержке пионерской организации. Но можно ли было им после того, как их выгнали, удержаться и не прийти: вот где настоящее приключение, ночью по лесу километров десять от ближайшей деревни, а потом быстрей-быстрей, чтоб собак не спустили, чтоб поспеть до петухов.

Вся деревня безвестных тимуровцев единодушно осудила: «Не зовут — не лезь».

Да как же «не лезь»! Что понимают выжившие из ума старики и старухи! Куда же девать подвиг, бесстрашие, лес с привидениями! Сколько бы ни запрещала им бабка Лизавета пилить дрова, все равно перепилят, пришло их время.

Сколько бы ни запрещали некоторые учителя и родители вроде Лешкиных читать ненужные книжки, все равно будут читать, все равно будут играть, все равно будут идти в ночь, чтобы испытать себя!

А для восьмого класса все далеко позади. Скачет где-то сам по себе д’Артаньян за подвесками, ковыляет, припадая на костыль, Сильвер, а я уже не с ними. Мне уже другое интересно в литературе.

В литературе — значит в жизни. Вот д’Артаньян никого не любил, хоть и влюблялся, для него любовь всего лишь приключение.