Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

На свете нет ни одного человека, прочитавшего всего Дюма.

Все на свете читают его книги, посвященные прошлому. Многие при этом отдают себе отчет в том, что на самом деле в прошлом все совершалось иначе. Ну и что? Какие пустяки! Зато он нежно любил выдуманное прошлое. Он сочинял его с наслаждением, он искренне был убежден, что для человека смелого и отважного невозможного не существует. Он был начисто лишен комплексов неполноценности; для этого незачем подробно изучать его биографию, достаточно открыть любую его книгу на любой странице: он щедро вкладывал себя в своих героев. Но поскольку невозможное в реальной жизни все-таки, как ни странно, изредка встречается, он отправлялся сам и отправлял своих героев в прошлое.

Он обожал своих мушкетеров, он с восторгом присоединился бы к ним — пятым!

Он любил себя в прошлом — таком, каким оно могло бы быть, руководи этим прошлым он сам, писатель Александр Дюма.

…Мы любим мушкетеров по той же причине, потому что любим… себя. Мы любим себя во всех четырех измерениях, отмеченных простенькой формулой:

абстрактное моралите Атоса,

ум, изящество и женолюбие Арамиса,

сила, жажда прямолинейного успеха и доброта Портоса,

предприимчивость д’Артаньяна.

Все четверо в нас присутствуют. Больше того, все четверо присутствуют в нас с детства. Всякие наши, часто и не слишком возвышенные, качества (а к годам пятнадцати мы уже отдаем себе отчет в том, что в нас есть не только хорошее, но и, мягко говоря, не совсем хорошее) приобретают тем самым романтический характер.

Когда-то, очень давно, мушкетеры были для нас живыми людьми. С годами они все больше отчуждались от реального мира, облагораживая тем самым и нас самих, и наше прошлое. Пусть они давно уже некие символы, заключенные в некоем тексте, известном под названием «Три мушкетера». Пусть! Но это с нами было. С Дюма только могло бы быть — он же их сам сочинил! А с нами — было!

Что поделаешь, таковы законы человеческого восприятия: идее благородства и всемогущества легче опираться на прошлое. Эффект удаленности, освобожденности прошлого от мелочной и «низкой» повседневности текущего бытия свойствен нам и в воспоминаниях о собственном детстве, и в восприятии исторического прошлого.

Вовкины шишки сейчас прекрасное воспоминание, а тогда было больно.

Мушкетеры замечательны, с детских лет им приписано лучшее, о чем мечталось, хотя в самом тексте заключена масса разоблачительного «противомушкетерского» материала.

Мы отдаем им на откуп все самое лучшее так же искусственно, как отдаем в своих воспоминаниях лучшее детству.

В прошлом возможен благородный вояка, благородный разбойник, благородный головорез. Что-то ни разу не приходилось читать о благородном разбойнике, вскрывающем сейфы в наших сберкассах. Мы не поверим, что он благороден, даже если нас постараются в этом убедить. Он обыкновенный бандит. Это-то мы знаем точно. Мы же его современники. Мы знаем правила, мы знаем, что он крадет государственные, то есть наши с вами общие, деньги, мы знаем, что, спасая свою шкуру, он не задумавшись убьет. Нам легко представить себе конкретного бандита, нарушающего конкретные правила.

Но вот бандит «помещается» в прошлое. Это пожалуйста! Во-первых, мы не в состоянии вообразить, каковы же были особи этой разновидности рода человеческого в прошлом. Конкретных людей в прошлом не видно. Слегка высвечивают только их правила. Но ведь это их, а не наши правила! Легче примириться с их нарушением. Бандит в прошлом легко оборачивается для нас благородным разбойником. Обыкновенному уголовнику легко приписать одну из форм социального протеста против существовавшей в те годы социальной действительности. В прошлом были и те, и другие — и бандиты, и благородные бунтари.

Прошлого не видно. Мы легко путаем персонажи, мы легко всех, даже разбойников с большой дороги, наделяем благородными порывами: в человеке всегда живет тоска по благородству. Мы невольно опрокидываем в прошлое мир наших идей о том, как должен быть устроен человек.

Очень естественное и очень человечное заблуждение! Аберрация сознания, выражаясь современным языком. Дюма строил на ней свои романы.

Сегодня трудно представить идеальную святочную историю в духе Чарлза Диккенса. Сию минуту, сейчас не живут на свете бесконечно добрые диккенсовские героини. Но ведь это неправда, наверняка живут, нам только не повезло встретить одну из них или мы ее не сумели разглядеть. Мы-то знаем, что человеческая душа бесконечно сложна — столько всего в ней намешано! Проще поверить, что доброта — маска, а не существо человека.

Рядом с нами не имеет права на прописку Золушка: человеческое злословие и неблагодарность непременно лишат ее «Золушкиного ореола». Но люди не могут жить без мечты, без Золушки: чтобы не разочаровываться, мы запихнули ее в сказку. И договорились: Золушка остается Золушкой до тех пор, пока не исчезнет ровно в полночь.

Печальная метафора извечной жажды добра, красоты, тяги к самопожертвованию и неумению разглядеть их в реальной жизни — сегодня, сейчас. Непременное низведение прекрасного до уровня скучной обыденности.

Страх перед буднями.

Когда начинается «сегодня», когда Золушка уже под боком — ходит, смеется, обижается, ссорится со своим принцем, ревнует, плачет, — прекрасный в своей обыденности быт уже не прекрасен: он происходит сейчас, он переполнен скучными деталями, у Золушки болит горло, у нее скверное настроение, она посылает в магазин за картошкой. Выясняется: хорошо было только тогда, когда, исчезая с горизонта, она теряла свой хрустальный башмачок.

…На прошлое, на мушкетеров оглядывался Дюма в середине XIX века. Он тянул читателей в век XVII: именно там было славное прошлое Франции. Дети и внуки граждан Великой французской революции — читатели Дюма — млели от восторга.

Кости последних монтаньяр еще не превратились в перегной. Кости солдат армий Французской республики еще были разбросаны по всей Европе. Еще! Это еще происходило совсем недавно; события, повернувшие ход человеческой истории, выдвинувшие основные принципы, на которые мы опираемся до сих пор, еще не совсем отошли в прошлое. И потому, как это ни парадоксально, были не так интересны, как приключения четырех бравых молодых людей, лишенных каких бы то ни было гражданских принципов. Кровь дедов еще не успела забыться, еще помнились подробности, еще были живы детали, еще легче было осудить, чем изумиться содеянному и преклонить колена.

(Но святая убежденность Дюма: невозможное возможно, справедливость торжествует, короли — ничтожества, кардиналы — мерзавцы, была пропитана опытом Великой французской революции. Осмысление того, что произошло столь недавно, уже происходило. Только совершалось оно незаметно и для самого Дюма, сына легендарного революционного генерала, а уж для его читателей, увлеченных в давнее, то ли бывшее, то ли не бывшее — поди проверь, как там все было на самом деле, — прошлое тем более.)