Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

— Есть просто люди порядочные и непорядочные! Я за чудаков, которые выбирают идею, невзирая на обстоятельства!

— Какие-то дилеммы всегда будут возникать, и каждый из нас должен выбирать, во имя чего, во имя какой идеи… Это ведь не просто так — пойти проходным двором, напрямик или переулком, это вопрос чести!

— А я думаю, что неизбежны и те и другие — и влюбленные, и трезво рассчитывающие… И я не согласен, что мы определяем настоящего ученого как чудака. Идея — штука непростая, может и в тупик завести…

Этот итог подвел Железнов, а не «шеф». Иван Степанович в этот раз молчал, то ли не видел смысла говорить на тему, которая лично его не волновала, то ли считал, что сотрудники высказались более чем достаточно. Что меня поразило — при всей трезвости рассуждений на тему «карьера» или «идея», романтическая, максималистская направленность встречалась вполне благожелательно. Не было резкого уклона ни в сторону возвышенных иллюзий, ни в сторону прагматизма — спокойно, терпимо рассматривалась правота обоих персонажей.

Так почему же тогда вынужден был уйти Икс?

Ответа все еще не было, и тогда я решил показать сотрудникам Отдела ситуацию, сходную с той, которая случилась у них, но дать трактовку намеренно заостренную, вызывающую на откровенность.

Тут уж я действительно волновался не на шутку.

Если и сейчас обсуждение будет абстрактным, разговором «вообще», то вся моя затея провалилась. Конечно, трудно ожидать, что все будет названо своими именами, но хотя бы намек, зацепку — повод для объективного анализа! Я верил, что этот третий тест откроет мне потаенный смысл происходившего, — в этом меня убеждала и их искренность в предыдущих ответах, и уверенность в том, что при определенной настроенности само присутствие товарищей, коллег, не позволит слукавить, уйти от прямого ответа.

Тест третий — «Изгнание».

Кафе. За столиком — девушка и четверо мужчин (от 30 до 45 лет). Мы застаем конец спора, который идет уже давно.

Первый. Да чепуха все это, выеденного яйца не стоит.

Девушка. Хватит вам спорить. Отдышитесь!

Пятый. А я так больше не могу. В чем дело? Почему мы стоим на месте? ( Пауза. ) Молчите! Считаете — много на себя беру. Вначале лез с какими-то завиральными идеями, потом предлагал, чтобы каждый выдвинул новые идеи, а теперь вот обвиняет всех и вся! Вы снисходительно посмеиваетесь за моей спиной, а ведь за всем этим — ваше благодушие к застою, ваше всепрощение друг друга… ( Он обводит всех взглядом, надеясь увидеть на лицах отзвук сопереживания, сочувствия, но выражение лиц или выжидающее, или равнодушное, или скучающее. ) Прислушайтесь к собственным выступлениям: тишь да глядь. Присмотримся к собственным предложениям — вариации пройденного. А наши замыслы? Перепевы старого! Мы как машина в песке, колеса крутятся, а движения нет! И в самом деле, зачем движение — все кругом тихо и хорошо. Какие все славные, милые люди. Никто не лезет вперед, никто не отстает. Равновесие!

Четвертый. Что ты предлагаешь?

Пятый( оживляясь ). Называть вещи своими именами: бездельника — бездельником, пустозвона — пустозвоном, отжившую идею — отжившей! Разбить отдел на самостоятельные группы, пусть каждый отвечает за результат — раз! Выйти на принципиально новую разработку темы — два! Решайте, вы же всё можете, если захотите.

Девушка. Пророк! Восстань и внемли… Пригласил бы меня потанцевать.

Пятый( грустно улыбается ). Идем!

Второй. Я устал от этих призывов! Ну, послушаем его, пойдем, а если провал? Если и это тупик? Знаете, позиция «журавль в небе» — шаткая штука…

Первый. Дело серьезней, чем кажется. Если он останется в отделе — он его развалит… Надо решать: он или коллектив?

Четвертый. Что страшного? Парень-то дельный. Пусть остается. Эх, мне бы его уверенность! Начать бы все сначала, а?

Второй. Чего там спорить — решим голосованием. Кто за то, чтобы он остался?

Четвертый. Я «за». ( Поднимает руку, но его никто не поддерживает. )

Второй. Ну вот, все ясно. Объясним помягче, что, дескать, коллектив против, и точка.

Пятый и девушка возвращаются к столу.

Экран погас.

Я смотрел на сотрудников. Еще в полутьме зала я видел — многие из них узнавали ситуацию, перешептывались, но сейчас все как один молчали. Минуту, другую…

Это молчание уже становилось тягостным и неприятным.

Первым, как ни странно, заговорил снова Городецкий, тот «забитый», тихий аспирант, который по всем анкетам и признакам находился на «периферии» Отдела. Я никогда не слышал его выступлений ни на семинарах, ни на «паноптикумах». А тут его рвение удивляло еще и потому, что он пришел в Отдел после «той» истории и ничего конкретного, кроме разноречивых слухов, о происшедшем не знал. Это был типичнейший человек-исполнитель. И вдруг — на тебе, такая активность! Казалось, он впервые в жизни обрел наконец трибуну для высказывания своих взглядов.

— Очень реальная ситуация. Тут все понятно — они пришли к такой жизни, что стали вариться в собственном соку. Новых идей не стало. А тот предлагает какой-то вариант. Но дело в том, что от него ничего не зависит, а зависит от руководителей Отдела, которых это все не устраивает… Все же идет нормально: отчеты, диссертации… А этот человек предлагает вполне разумные вещи: разбиться на группы. Работа в общем коллективе как-то скрывает личность, все усредняет.

Вот оно в чем дело — Городецкий преломил этот тест сквозь свои боли, свою горечь и неудовлетворение. Ему очень хотелось выступить первым, но сначала он не знал, о чем говорить, — стал пересказывать сюжет, и вдруг — вырвалось наболевшее, обида за собственную незаметность, «исполнительность», малую роль в научной жизни Отдела. И ведь так четко заметил то, что в тесте было расплывчато, — ответственность руководителя!

Но почему так упорно молчат остальные?

После его выступления наступила долгая пауза. Неужели обсуждение пойдет в сторону абстрактных фраз? Неужели они сделают вид, что не узнали ситуацию? Как обидно! Но вот Михмих поднял голову, замялся и начал говорить:

— Лично мне мешают говорить на эту тему воспоминания. Это похоже на то, что у нас как-то произошло в Отделе. Напоминание… Да. Но не совсем так это было… И когда я пытаюсь говорить о том, что случилось, мне кажется…

Михмих запнулся и замолчал. И отвернулся, не желая больше участвовать в разговоре. Вот так штука! Только-только началось настоящее и тут же оборвалось. А я так надеялся именно на Михмиха, его прямоту и совестливость. Видимо, ему мешают говорить не только воспоминания, а нечто другое, глубоко личное, иначе бы он так не взволновался… И все же он своим волнением подтолкнул лавину. Слово взял математик Яша, который все предыдущие тесты только посмеивался, поглядывал иронически на говорящих и спорящих: