Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Незадолго до восхода они подкрепились хлебом и сыром, а также немалыми порциями портера и виски, а как только забрезжил рассвет, набросились на ветхие строения. Одни срывали заборы, другие снимали крыши с домов и разбирали стены, третьи таскали землю для заделки больших ям. Домовладельцы, ошеломленные масштабом стройки, не оказали сопротивления и, наоборот, всячески содействовали и помогали рабочим.

К вечеру все было кончено, и еще солнце не закатилось, когда Джон вместе с неудачливым спорщиком и свидетелями проехали на экипаже по новой, только замощенной улице. У костров шло веселье. Здесь были рабочие, и эдинбургские горожане, и члены городской управы, донельзя довольные этим решительным рассечением болезненного гордиева узла.

Вместе потешались над хозяйкой, которая встала очень рано, подоила коров, выкурила трубку, под пение жаворонков выпила чаю и еще до восхода солнца отбыла в центр города — ей надлежало распродать молоко и побывать в гостях. А там ей предложили добрый эль и овечью голову, отчего вернулась она очень поздно и не застала на обычном месте ни своего дома, ни коров, ни хлева, ни очага, ни даже трубки — всего того, что она оставила в мире всего лишь несколько часов назад. Все исчезло, как дворец Аладдина, — и на месте его мерцала в лунном свете замощенная новая дорога. И стояли веселые люди, щедрой рукой отсыпавшие золото, в полной мере окупавшее потерю хибары.

Не запал ли этот случай, часто вспоминаемый в клане Клерков, в душу Максвелла, не оказал ли он влияние на его характер? Не вспоминал ли Джеймс Клерк Максвелл сэра Джона, строителя Лотианской дороги, когда приступал он к решению задач, считавшихся заведомо безнадежными? А разве не таковы и все Клерки? Как вообще передается характер? Неужели весь он заключен в той ничтожной крупице живого вещества, передающегося в брачную ночь от мужчины к женщине?

А разве супруга Джона-третьего Розмари Дарк не оказала никакого влияния на Джеймса Клерка Максвелла? Собственно, звали жену Джона, строителя Лотианской дороги, совсем не Розмари, а Мари. Начало имени — «Роза» — было сокращением ее прозвища, под которым она была известна в эдинбургском обществе: «Белая Роза Шотландии». А «Белой Розой» ее звали за сильные прошотландские убеждения.

Шотландский патриотизм принимал в клане Клерков самые различные формы — от поддержки «истинно шотландской королевы» Марии Стюарт до сохранения в семье шотландских традиций и обычаев, танцев и языка.

Его язык, его убеждения, патриотизм, характер — разве не есть они отзвуки ранних судеб? Был бы он таким, если бы они были другими?

Проходя по залам, Джеймс Клерк Максвелл мог по крупицам собрать те влияния, которые оказали на него, на его жизнь клан Клерков и его традиции.

Скажем, любимое в клане словечко «джудичиоус» («разумно») — оно восходит к прадеду, Джорджу Клерку Максвеллу, единственному (до него) в клане Клерков настоящему ученому. Он учился в Голландии, в Лейдене, у Бургаве, ученого консультанта Петра, потом путешествовал по Германии и Франции.

По возвращении он много внимания уделял шотландской торговле и промышленности, организовал в Дамфрисе фабрику по производству парусины, поставил на ноги несколько предприятий по добыче меди и свинца, убедил правительство упорядочить в Шотландии производство шерсти, написал ряд статей о пользе неглубокой пахоты, зачитал их в философском обществе, опубликовал. В 1741 году был назначен лордом — хранителем казначейства, а в 1763-м — комиссаром палаты общин в Шотландии.

От него-то, от Джорджа Клерка Максвелла, Джеймс Клерк Максвелл приобрел через своего отца не только любовь к науке, но и вторую фамилию. Лишенный наследственного поместья, дед получил поместье в приданое, женившись на своей кузине Доротее Клерк Максвелл, дочери его дяди Вильяма Клерка и Агнес Максвелл, далекой родственнице знаменитого поэта Драммонда, представительнице древнего и славного рода Максвеллов. Чтобы соблюсти приличия и по праву хозяйствовать в поместьях, всегда принадлежащих роду Максвеллов, Джордж Клерк, как и его дядя, прибавил к своей фамилии вторую фамилию — Максвелл. Как тонка нить случайностей, приводящая нас к тому, что мы есть!

…Толпы портретов окружают его, одинокого. И какое-то безошибочное чутье заставляет его пропускать одни и жадно стремиться к другим…

…Сидит в пурпурном кресле в коричнево-белом платье с белым фишю — (французские кружева), с напудренными волосами, пробивающимися через желтую шаль, держа высохшими пальцами пенсне, величественная сухая старуха — это прабабка. В честь нее назвали мать Джеймса Клерка Максвелла… И вот откуда его глубоко сидящие глаза…

А вот и дед.

Сжимая сведенными сухими пальцами в правой руке сверток бумаг, смотрит со стены испытующе дед, сэр Роберт Ходжон Кей, судья Адмиралтейства. В темном платье, красной судейской мантии, парике, с двумя белыми полосками, спускающимися с воротника, дед уже не выглядит тем мелким чиновником, который когда-то был вместе с Вальтером Скоттом назначен хранителем кабинета медалей. Через него вошла в семью Клерков дружба с Вальтером Скоттом, преклонение перед ним. Через него и еще одного Клерка, Вильяма, который послужил прототипом Дарси Латимера в «Красной рукавице»…

Как он узнал его — деда? Ведь они никогда не встречались. И забилось сердце, ведь здесь где-то может быть портрет и его матери — ее когда-то писал Вильям Дайс. Узнает ли он ее? Ведь она умерла, когда ему было всего восемь лет! Но голос природы силен, и вот он уже видит (в неудобном месте, в углу, высоко, в тени) портрет женщины с ребенком, и уже не может оторваться, устремляется к ней…

«Франсез Кей с сыном», работа Вильяма Дайса, с сыном — значит, с ним, с Джеймсом, других не было. Милое четырехлетнее существо с кудряшками и локотками в ямочках — это он. Только сорок лет назад. Как давно это было! Он почувствовал вдруг, как тренированная и послушная сила воображения легко переносит его на север, в Шотландию, к бесконечно близким и дорогим местам и людям, на заросшие вереском берега Урра, на озеро Лох-Кен, где водятся драконы, к его пони и любимому терьеру Тоби, к лягушатам, затеявшим бурные неопасные игры в ручье, вытекающем из торфяника, к красивой молодой женщине в длинном белом платье, которая, улыбаясь, что-то говорит ему…

Но не слышно ее слов. Его образный мир состоял больше из красок, чем из звуков.

Слов не было слышно. Вообще его воспоминания о детстве были воплощены в каких-то иных образах, слух в них не участвовал — путешествия в детство были беззвучны и чисты. Самое первое воспоминание — он лежит на спине рядом с отцовским домом, погрузившись в густую зеленую траву. Никаких звуков не слышно, он лежит в тишине и смотрит на небо, где повисло неяркое шотландское солнце. И думает…