Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Мысль заключалась в простом соединении себя с окружающим небом, солнцем, домом, отцом, матерью, которые до того были разрознены. Это открытие было так поразительно, что миг запомнился. Запомнился на всю жизнь. Из детства просачиваются отдельные, отрывочные, беззвучные, бессвязные картины.

Вот в имение привезли много израненных рабочих — на неотдаленных карьерах при палении шпуров случилось несчастье, и молодая женщина в белом около них, перевязывающая раны…

Молодая женщина в белом, играющая на немом органе…

Молодая женщина, вышивающая цветы…

Молодая женщина, со слезами прощающаяся со всеми, — ее везут на тяжелую операцию — у нее рак, а наркоз еще не изобретен.

Женщина в гробу…

Максвеллу восемь лет. Он еще не понимает трагизма случившегося. Вспоминая, как мать страшно мучилась от болей, плача, он произносит:

— Как я рад! Ей наконец не больно!

Он верит в загробную жизнь. Это — влияние матери, ревностной протестантки. Целое воскресенье посвящено богу и Библии.

В воскресенье нельзя не только работать, но и отдыхать. Воскресенье принадлежит богу. В Эдинбурге в воскресенье закрыты магазины, не ходят кареты. Какой-то русский писал, что по сравнению с воскресеньем в Эдинбурге даже воскресенье в Лондоне может показаться веселым. Бог, благодаря матери, вошел в его жизнь реальнейшим атрибутом природы, приходящим в конфликт с его научными изысканиями до тех пор, пока не была Джеймсом открыта для себя философия Вильяма Гамильтона, разделяющего веру и знание и исключающего их взаимопроникновение. Мир науки, не нуждавшийся в боге для своего объяснения, становился, таким образом, рациональным и вполне познаваемым, хотя и сложным для объяснения.

Удивительно, но он не может сформулировать тех черт характера, которые даны ему матерью. С чертами лица проще — губы, нос, немного — глаза. А характер? Невозможно ничего сказать — он не помнил ее. Она передала ему свое естество, свою внешность, даже свою роковую болезнь, но, видимо, слишком много передалось ему от нее ее человеческой сущности, чтобы он мог выделить что-то одно. (Френсис Гальтон когда-то сказал ему дикую вещь: что отцовское воспитание при ранней смерти матери способствует научным успехам, — при этом ссылался на Ньютона, Кавендиша и других признанных гениев, на статистику. Вот уж поистине: есть ложь, наглая ложь и статистика.)

Но где же отец?

Вот он — бесконечно знакомая добрая улыбка светится со стены.

Портрет написан президентом Шотландской академии художества сэром Джоном Ватсоном Гордоном в год рождения его, Джеймса.

В тот лучший год его жизни Джон Клерк Максвелл был уже сорокалетним располневшим мужчиной с волевым подбородком (запись в дневнике Джона: «Вес: 15 стоунов, 7 фунтов»), несколько загадочно выглядевшим на его полном лице, светящемся добротой. Подбородок, видимо, от бабки, и глаза ее же — спрятаны, неудовлетворенные, любопытные (и зеркала тут же показали ему те же глаза, но усталые).

Отец, согласно семейной традиции, учился в Эдинбургском университете, изучал право, неповторимое шотландское право, берущее как утверждают, начало непосредственно от римского, и стал в конце концов адвокатом, членом Скоттиш-Бара — адвокатской коллегии, разместившейся в Парламент-хаус — здании суда, где некогда, до соединения с Англией, заседал шотландский парламент.

Но под «Судебными решениями» Моррисона и «Юридическими инструкциями» Стэра у Джона Клерка Максвелла всегда были искусно запрятаны или чертежи воздуходувной машины, или научные журналы. Джон ненавидел юриспруденцию.

У Джона была твердая репутация ленивца — он поздно вставал, со вкусом завтракал, читал после завтрака «Эдинбург ревью», а потом неспешно отправлялся в старый город, на Хай-стрит, где примерно на середине склона Касл-Рока располагалась в Парламент-хаус цитадель шотландского права, одним из защитников которой и состоял Джон Клерк Максвелл.

Ленивый Джон без большой охоты посещал заседания суда, питая неприязнь, как он сам говорил, к «грязным адвокатским делишкам». Жизнь в разоренном имении (там не было даже дома) его тоже не привлекала, и Джон влачил свои дни в Скоттиш-Баре, которые совсем были бы печальны и тоскливы, если бы нельзя было найти иные, более приятные для Джона занятия.

Как только случалась возможность, Джон прекращал бесконечное шарканье по мраморным вестибюлям Парламент-хаус и посвящал себя научным экспериментам, которыми он между делом, по-любительски занимался.

Он был дилетантом, влюбленным в науку, в ученых, в людей практической сметки, в своего ученого деда Джорджа, в людей наиболее популярных в Англии того времени. Центр мировой науки, блуждавший по Европе и постепенно покинувший Рим, Амстердам, Геттинген, Париж, наконец нашел свое временное пристанище на туманных берегах Альбиона.

…Английский промышленный переворот уже миновал вершину, а Джон Клерк Максвелл все еще проводил свое время частью в Парламент-хаус, частью — за выдумыванием различных приспособлений, частью — за созданием всевозможных планов, в большинстве неосуществимых. Самым большим удовольствием, самым ярким праздником в жизни бывало для Джона Клерка Максвелла, когда почтенное Эдинбургское королевское общество собиралось на свое очередное заседание. В эти дни мистер Клерк Максвелл, светясь счастьем, проносил свою массивную фигуру в первые ряды для публики и с упоением слушал ученые разговоры. Он был счастлив и ни в чем не нуждался… Он обожал ученых, мечтал увидеть ученым своего сына Джеймса. И сделал для этого все.

Отправляясь утром на прогулку, Джеймс подготавливал карманы — в путешествии по лесу многое могло встретиться: папоротники, диковинные цветы, цветные камешки, сучки. Все это загружалось в карманы, занимало пригоршни, а дома перекладывалось в большой кухонный буфет, где хранилось до того заветного вечернего часа, когда отец по очереди рассказывал ему обо всех находках, о свойствах вещей и растений. Для отца не было высшего счастья, чем объяснять Джеймсу, «как делаются» камни, растут растения, почему расцветают цветы.

Когда через несколько десятков лет роли переменились и уже Джеймс рассказывал стареющему отцу о свойствах вещей, он с удивлением обнаружил, что испытывает столь же блаженное чувство, сочетающее в себе самые сильные его страсти, — любовь к отцу и окружающей их природе, неспособной скрывать от Джеймса свои секреты.

Чистый голос природы наполнял все чувства маленького Джеймса. Его мышление было предметным, он мыслил с помощью понятных, ясных, легко вызываемых воображением образов.

Мыльные пузыри (воспоминания детства) уплывают в теплом потоке горного ветра, напоенного запахами летних горных трав, поворачиваются в воздухе, уменьшаются, переливаются разными красками. Интересно было бы разобраться, почему мыльные пузыри такие красочные, такие разноцветные, такие переменчивые?