Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

С того разговора прошел не один год, и сейчас я рискнула по-другому взглянуть на дело.

Прежде всего мне пришло в голову, что так напугавшее меня предостережение относится не ко мне лично, а к любому, равно физику и литератору, кто осмелился бы написать о Ландау.

Так в чем же дело? Почему о Ландау нельзя написать и всякая попытка, как представляется, заранее обречена на неуспех?

Многим кажется, что непреодолимым барьером на пути такой работы стоят трудности двух типов, — если можно так сказать, «трудности позитивные» и «трудности негативные». Я с этим полностью согласна, а слова «многим кажется» относятся лишь к убежденности таких людей, что барьер этот абсолютно и априорно непреодолим; у меня же сейчас появился, как говорят физики, «квантовый подход» — я верю в «туннельный эффект».

Среди «позитивных трудностей» основная — широкий фронт работ Ландау во многих областях физики и, главное, уровень их, доступный далеко не всем физикам, даже, может, и не всем физикам-теоретикам. Где уж эти работы излагать вовсе непосвященному читателю…

«Негативные трудности» связаны прежде всего как со сложностью самой личности Ландау — отсюда взаимоисключающие оценки его человеческих качеств и поведения, — так и со сложностью его отношений с окружающими. А они были очень разными и часто очень непростыми, его отношения к другим людям, особенно — к физикам, особенно — к физикам-теоретикам, особенно — к титулованным… И соответственно разным и непростым было и их отношение к Ландау. Обо всем этом подробнее я скажу дальше.

Совершенно неясно, что и как писать о его так называемой частной жизни. Конечно, спокойнее и проще не писать ничего. Но тогда личность Ландау исказится и окажется обедненной. Потому что в области человеческих отношений им было создано немало весьма оригинальных теорий, — конечно, их никто не решится ставить на одну доску или даже сопоставлять с его физическими теориями и открытиями, но тем не менее в них отразились многие черты его характера и даже его ума. Так же, как и в его литературных вкусах и отношениях с другими музами.

Но прежде чем излагать эти многочисленные «почему невозможно написать — или писать — о Ландау» и прежде чем отвечать на них, я хочу, чтобы не измельчить ни образа Ландау, ни замысла книжки о нем, сказать о другом «почему» — почему я решилась, после немалых колебаний, взяться за эту работу.

Конечно, здесь было и понятное желание рассказать об одном из самых выдающихся наших ученых. Но не только это. Так получилось, что исключительно высокий уровень творчества Ландау стал и нравственным уровнем, нравственной высотой.

Нет нужды напоминать о том, что происходило, ну, к примеру, в биологических науках. Идейно, если можно так сказать, лысенкизм был воинствующей элементаризацией, упрощением и вульгаризацией науки, в первую очередь генетики, которая прежде стояла у нас особенно высоко. Да и в физике случалось немало такого, чему надо было противостоять.

Может быть, особое значение Ландау, особое место его в нашей памяти объясняется тем, что своими работами, самим существованием и деятельностью, своими и своей школы, он поднимал уровень интеллектуальной требовательности и интеллигентности в науке и во всем, что связано с нею. Человек, как кажется некоторым, далекий от вопросов морали, он своей чисто научной, чисто профессиональной деятельностью стал неким нравственным мерилом. Не будем сравнивать масштабов, но как, думая о Пушкине, нельзя похвалить дурное в поэзии, оправдать в ней низкое и подлое или даже просто бездарное, так и, думая о Ландау, нельзя этого сделать в физике, да и вообще в науке.

Так высокий профессионализм, научная чистота и строгость в своей высшей форме сами собой оборачиваются высокой моралью.

Не дай бог быть неправильно понятой, — конечно, я никак не хочу сказать, что один только Ландау был таким. Вовсе нет. Я сама могу назвать немало ученых, если уж о них речь, как раз этим отличавшихся и очень этим привлекательных. Но, во-первых, Ландау был из наиболее ярких фигур такого толка; во-вторых, среди физиков и вообще среди ученых он был звездой первой величины (желательна ассоциация с астрономической, а не с кинотерминологией); а в-третьих, я же собираюсь писать именно о Ландау и потому говорю, почему именно Ландау привлек этой своей особенностью.

Но естественно, что все, чья работа, чье творчество стоят на таком уровне и преследуют поиски правды и отстаивание ее — все равно в какой области духовной жизни, в науке ли, в литературе, в педагогике, — все они становятся совестью общества и мерилом его нравственных и духовных возможностей.

А когда они при этом и не одиночки, а ведут за собой других людей, своих учеников, воспитывают их в тех же принципах, роль их и ценность еще больше.

Работы Ландау и лучших представителей его школы — по чистоте исполнения, по методике, по владению математическим аппаратом, по тематике, наконец, — всегда были наисовременнейшими и на очень высоком уровне. Само существование и деятельность Ландау, существование и деятельность его школы стали вызовом и противодействием вульгаризации науки.

Деятельность Ландау вполне осязаемо воплощалась в главном, в том, что он внес в физику: собственные работы; создание школы и работы его учеников; курс теоретической физики, книги которого стали настольными у всех физиков мира; теоретический семинар, превратившийся в постоянно действующий форум физиков-теоретиков Москвы, да и не только Москвы; теорминимум — программа подготовки квалифицированного современного физика-теоретика и в то же время барьер, преодолеваемый лишь сильнейшими и ставший поэтому признанным критерием для права считать себя таковыми; общение со студентами, аспирантами; форма преподавания и метод воспитания учеников.

Принимающий вот такие разные формы, но неизменно высокий, этот «уровень Ландау» и объясняет, мне кажется, почему Ландау занял совсем особое место в физике и вообще в науке, да и в жизни нашего общества тоже.

Вот что писал о Ландау Е. М. Лифшиц:

«Его энтузиазм в науке, бескомпромиссная научная принципиальность оставались неизменными. И, во всяком случае, за его внешней резкостью всегда скрывались научная беспристрастность, большое человеческое сердце и человеческая доброта. Насколько резкой и беспощадной была его критика, настолько же искренне было его желание содействовать своим советом чужому успеху и столь же горячо было его одобрение.

Эти черты научной личности и таланта Льва Давидовича фактически привели его к положению верховного научного судьи для его учеников и коллег. Несомненно, что и эта сторона деятельности Льва Давидовича, его научный и моральный авторитет, оказывая сдерживающее влияние на скороспелые работы, в значительной степени определяли высокий уровень нашей теоретической физики».