Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

И не этим ли вызвано желание многих, чтобы появилась серьезная и правдивая книга о нем?

Нельзя сказать, что для людей близких, для друзей его и учеников, для прочих физиков и нефизиков, с кем больше или меньше общался Ландау, он был некоей абстракцией — идеальным носителем названных качеств.

Конечно, он был живым человеком с весьма своеобразным характером. Вероятно, каждый большой ученый неповторим и как человек. Может, Ландау был своеобразнее других и даже в чем-то экстравагантнее «сверх нормы». Он был незаурядной и неповторимой личностью — знаменитым Дау. И близкие любили — а некоторые, прямо скажем, и не очень любили — не абстракцию, а этого вполне конкретного Дау. И спасали они после автомобильной катастрофы тоже живого, близкого им Дау, а не некую абстрактную ценность. Но, может быть, неявно, не выражаемое словами, присутствовало и осознание его абсолютной ценности и роли его в нашей жизни.

Вероятно, эту его роль инстинктивно чувствовали все, кто не имел, да и не мог иметь представления о работах Ландау.

И теперь мне кажется очень важным, чтобы и для непосвященных инстинктивное это ощущение стало осознанным — стало пониманием. Вот ответ на главный для меня вопрос: почему хочется, очень хочется написать о Ландау?

Но что писать и как писать?

Здесь время вернуться к тем трудностям и сомнениям, о которых говорилось вначале, и попытаться поискать пути их преодоления.

Итак, первая трудность. Каким образом можно показать Ландау в главном — в его работе, если предмет и уровень его трудов доступен лишь немногим? Может, вообще все это надо как-то деликатно обойти, ограничившись общими фразами о том, какими поразительными были его способности и все то, что он внес в физику?

Но ясно, что такое перечисление будет всего лишь набором высоких слов и эпитетов — до превосходных степеней, — никому не нужных и ни на кого не действующих.

«Я — поэт. Этим и интересен», — сказал Маяковский.

Ландау — физик. Физик-теоретик. В чем-то исключительный, не похожий на других. Этим и интересен.

Поэтому нельзя писать о нем, не рассказав сути его работ и не показав места их во всем здании физики.

Как нельзя рассказывать о поэте, делая вид, что поэзия его существует от него отдельно, что о ней можно говорить, а можно и умолчать, отложить разговор до другого раза, так же нельзя рассказать об ученом, сделав вид, что его работа, его наука есть нечто внешнее по отношению к нему, какая-то его одежда, которую можно снять, повесить в шкаф и забыть о ней. Или только упомянуть, что она существует, даже бегло, вскользь описать ее.

Скорее правомерно обратное. Можно говорить о поэзии, не касаясь личности поэта. Еще увереннее и свободнее можно рассказывать о науке, не касаясь личности ученого. Но это будет уже совсем другая история и другая книжка — научно-популярная.

Мне же надо, чтобы сам Ландау и его работы были тесно и органично связаны. Но беда в том, что понимать поэзию и понимать физику, да еще теоретическую физику, да еще на уровне работ Ландау — совсем не одно и то же. И тем не менее в моей книжке должна быть и физика, хотя бы напоминающая ту, которой занимался Ландау, — иначе книжка просто не будет иметь права на существование.

Так как же рассказать о «физике Ландау»?

Можно было бы перечислить основные его работы или те области теоретической физики, в которые он внес наиболее существенный вклад. На непосвященных, вероятно, произвело бы впечатление обилие незнакомых терминов — будто слов из чужого языка… Физики же, и не вдаваясь в суть работ, из одних лишь заголовков, увидели бы, как широк был спектр его интересов, как свободно мог он переходить из одной области физики в другую, где-то становясь зачинателем новых проблем и всегда и всюду пребывая на самом переднем крае и — одновременно — на самом высшем уровне.

Можно было, наверное, и так…

Но мне гораздо ближе позиция английского физика Рудольфа Пайерлса — друга юности Ландау и соавтора некоторых его ранних работ. Размышляя о преподавании истории и философии науки на гуманитарных факультетах, Пайерлс заметил: «Я не верю, чтобы изучение их было полезным, если студенты не понимают основ самих естественных наук. Это напоминает попытки преподавать историю искусства человеку, который никогда не видел ни одной картины, или теорию музыки глухому».

Согласна целиком. Но «беда» в том (беда для автора книги), что работы Ландау далеки от основ физики, как небо от земли. Они находятся на верхнем этаже «физического небоскреба», никакие скоростные лифты туда не домчат.

Как же быть?

По-видимому, всякий раз придется искать какую-то точку неподалеку от этого небоскреба, чтобы оттуда попытаться заглянуть в окна верхних этажей и как-то увидеть и понять, что там происходит (наверное, это тот редкий случай, когда в таком «подглядывании» не будет ничего нескромного).

Но удастся ли в каждом случае находить подобную точку?

Вот в чем вопрос. А ответ на него можно будет получить лишь после долгой работы. Да и то скорее всего не однозначный. Кто-то что-то поймет; может быть, почувствует себя несколько богаче. А другие окажутся разочарованными, раздраженными, недовольными.

Причем трудность задачи не в одной только сложности и уровне работ Ландау, но и в многообразии проблем, которыми он занимался. Так что искать придется не одну точку, а много, во всяком случае — несколько.

Мне кажется, что какую-нибудь одну проблему, как бы сложна она ни была, всегда можно изложить на самом популярном уровне — начав с азов, с предыстории, и постепенно двигаясь вверх вместе с читателем, со ступени на ступень, к все большей усложненности, попутно посвящая его в некоторые трудности, возникавшие в процессе решения, и как бы вместе с ним, при его участии эти трудности преодолевая. При таком медленном, постепенном продвижении у читателя возникнет чувство, что он если и не понимает до конца, до деталей, суть дела (он и не будет стараться понять до конца и не станет вдаваться в детали), то все-таки как-то и что-то он себе представляет, что это ему уже не чужое; у него появляется, если можно так сказать, некое «ощущение ощущения» предмета, проблемы.

Но недаром Ландау еще в тридцатые годы говорил: «Я один из немногих физиков-универсалов»… «Я — последний физик-универсал», — сказал он после смерти Ферми. Почти вся теоретическая физика — вот поле его деятельности. И сильно сузить это поле — значит исказить образ Ландау-ученого, потому что наряду с прочими особенностями и в этом универсализме проявились и его своеобразие, и его особая одаренность.

Универсализм Ландау подчеркивается всеми.

Е. М. Лифшиц: «Характернейшей чертой научного творчества Ландау является его широта, почти беспрецедентная по своему диапазону; оно охватывает собой всю теоретическую физику, от гидродинамики до квантовой теории поля. В наш век все усиливающейся узкой специализации расходились постепенно и научные пути его учеников. Сам же Лев Давидович объединял их всех, всегда сохраняя поистине удивительную заинтересованность во всем. В его лице ушел из физики, возможно, один из последних великих универсалов».