Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Мыльные пузыри, мерцание углей в камине, бег ручьев…

Он любил наблюдать, как пенящийся и вихрящийся поток протачивает в твердом базальтовом основании углубления и борозды, если воронка двигается. Смутное очарование пенящегося потока, несущего гальку в воду Урра, а потом в море, таинственная неизвестность водоворотов, еще пока непонятных и страшноватых, ничего еще не говорили ему, но откладывались в его сознании кирпичиками будущих теорий. Еще не называет он водоворот нежным математическим термином «кэрл» — «локон», «завиток», не соединяет вихревое движение воды с вихревым движением таинственной среды — эфира, порождающим еще неизвестные ему явления — электричество и магнетизм. Но уже отложились в его пытливом уме навсегда и воронки, и отверстия в базальтовом дне, и переливчатые краски мыльных пузырей. Все имеет для него образ и подобие в природе — он не умеет мыслить абстрактно, и за вязью формул впоследствии видит он кучевые облака, водовороты, мыльные пузыри: накреняющуюся лодку, падающие яблоки.

Его любовь к природе, ощущение себя ее частью были неотделимы от него самого. Иногда его одолевали раздумья о себе и мире — он садился на берегу ручья там, где вода была спокойна и сквозь прозрачные струи видно было каменистое дно, и размышлял о своем месте здесь, в этом мире, под этими деревьями, у этого ручья.

И бесконечно вкусной была вода, которую он пил прямо из ручья, вместе с зелеными тенями деревьев…

…Что ж, следующий портрет должен был бы принадлежать ему, Джеймсу Клерку Максвеллу… Как быстро слетают листья! Он вспомнил, как в 13 лет он впервые ощутил ту жутковатую мысль. Тогда его впервые взволновала смена поколений, неизбежная как смена листвы. Отец и сын, дед, прадед, более отдаленные предки, сделавшие свое дело, отцветшие ярким цветом, принесшие или не принесшие плодов, умершие давно и недавно, живущие ныне, уже состарившиеся, еще молодые, совсем молодые, как он, и совсем еще малыши стали в его формирующемся воображении в ряд, не имеющий начала и конца…

Как хотелось ему, чтобы у всех, и у него тоже, была бы возможность вернуться и снова ощутить запахи земли, но невозможно это, нет возврата, неумолимое движение жизни зовет вперед, и вот он — уже и он стоит на этой несущейся стифенсоновской платформе, он вошел в этот круговорот, он вступил на неизбежный путь. У всякого свой образ детства — у Джеймса Клерка Максвелла идиллия детства связана с прохладной летней ночью: отец поднимал его с постели, бережно брал в руки, завернутого в плед так, что виднелись только блестящие неземные глаза, выносил на крыльцо их фамильного небольшого, но «допускающего возможность расширения» дома в Гленлейре, выполненного из настоящего шотландского камня.

Была теплая летняя ночь и тишина, и мистер Максвелл, держа на одной руке завернутого в плед Джеймса, показывал ему другой на созвездия северного неба, составленные из лохматых сияющих звезд, и говорил их названия.

И не было для Джеймса высшего счастья в его удивительно счастливом детстве.

Теперь позади уже и детство, и юность, и даже зрелость. Локомотив приближается к конечной станции, главное в жизни — теория электромагнитного поля — сделано, он на склоне лет (через три года умрет от рака).

Его брак с Катрин был бездетным, и не сейчас, когда им под сорок пять и она уже не встает с постели, пытаться надеяться на чудо и соревноваться с другими членами клана, имевшими по десять, а то и по пятнадцать детей.

…Окончился парад портретов Клерков, Кеев, Максвеллов. Все они стали теперь мазками масляных красок на лучших английских холстах, заключенных в деревянные позолоченные рамы. Каждый что-то оставил после себя — портрет, семейное предание, анекдот, записи в церковных книгах, книги, шахты, ухоженные поместья, детей, важное и неважное. Каждый из них оставлял своим наследникам тщательно перечисляемое в завещании наследство. Каждый из них внес частицу и в создание самого Максвелла.

Но что оставит миру сам Джеймс? И главное — кому? Что войдет после смерти в тщательно перечисляемое наследство бездетного и небогатого Джеймса Клерка Максвелла?

Что он оставит миру — несколько формул?

Достоин ли он своих предков? Дал ли что-нибудь свое потомкам? Видимо, да, хотя его ветвь оказалась в смысле продолжения рода неплодоносной. Его дети — это его теории, его ученики, Кавендишская лаборатория. Никто не написал его портрета. И вряд ли напишет. Каким мог бы быть этот воображаемый портрет? Скорее всего художник посадил бы его в кресло. Сидя он выглядит более респектабельным. Лацканы его пиджака были бы разглажены, манжеты и рубашка — безукоризненны. Неплохо бы старательней, чем обычно, расчесать бороду, убрать предательские серебряные нити с головы. Что он должен делать? Видимо, думать и писать: этим он занимался всю жизнь. Портрет у преподавательской кафедры (как Гельмгольц — в усах и с тряпкой в руке) был бы фальшив: профессором он был неважным. Для оживления портрета художник наверняка использовал бы в качестве фона какой-нибудь прибор или установку: скажем, какой-нибудь тангенс-гальванометр или катушки для измерения отношения электрической и магнитной единиц заряда…

Так мог выглядеть он в представлении потомков. Потомков не по крови — по духу. Тех, кто поверил бы в его теорию, принял бы ее, использовал, продолжил, открыл новое. Эти люди могли бы, пожалуй, даже и повесить его портрет. Конечно, не дома. В лаборатории. Портрет предшественника и предтечи.

Когда Джеймс Клерк Максвелл, на час опоздав, явился наконец в Королевское общество, коллеги его не узнали: на обычно бледном лице появился румянец, а из седоватой бороды то и дело выпархивала улыбка…

После этих так решительно прозвучавших слов нечего было и сомневаться в бездумности и самонадеянной дерзости такого замысла. И, услышав их, я тогда не стала доискиваться их объяснения. Тем более что какая-то часть возможных причин и объяснений лежала на поверхности и мне самой представлялась достаточно убедительной и веской.