Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Он пустил пленку, взял в руку микрофон.

— Вот вы в поле, вас настиг дождь. Сильный, хлесткий ливень. Укрыться негде. Бросились в машину, понеслись по шоссе. Дождь преследует. Рванулись в сторону — льет! — Склонив подбородок к груди, глядя прямо перед собой, Дима, сдерживая улыбку, говорил в темпе радиокомментатора, сопровождающего велогонку на финишной прямой. — Махнули на «ТУ-104» через Атлантику — он и там не прекращается… Вот совершенно то же с космическими лучами! Они орошают Землю со всех сторон, не оставляют на планете ни одного «сухого» местечка… Вы обскакали вокруг света, вернулись на родное поле. Все тот же дождь!..

Не опуская микрофон, Данков отступил под навес, поднял свой капюшон, как будто в самом деле стало накрапывать, и продолжал, все больше увлекаясь:

— Вы протягиваете ладошку, — несмелым жестом, с вопрошающим выражением выставил он перед собой ладонь-лодочку, — собираете в пригоршне маленькую лужицу… — запнулся, с натуральным почти изумлением глядя на свою вытянутую руку, — и оказывается: днем в ладошку за минуту попадает, скажем, двадцать капель этого дождя, а ночью за тот же срок — десять или восемь. И оказывается: каждые сутки — такое тонкое изменение в картине. Вот какие вариациипроисходят в потоке космических лучей…

Он так ловко извлек из вольной своей импровизации и обнажил эти загадочные вариации, постоянные перепады в дождевом потоке космических частиц, что я почувствовал себя в роли свидетеля из публики, приглашенного на сцену. Но вариации — не фокус, фокус — в гипотезе, о которой сам автор отзывается как бы уничижительно, а «малый хурал» не усматривает ничего серьезного и до существа которой вместе с тем лично мне дорога, сдается, заказана.

— Боюсь, не скисли бы школяры от скуки, — продолжал Дима. — Вот я в воинской части выступал, там удачно получилось. Подход нашел… «Товарищи, — говорю, — 23 февраля, когда вы в кругу друзей и близких отмечали замечательный праздник Советской Армии, раздался гигантский взрыв, в тысячи раз более сильный, чем взрыв самой мощной водородной бомбы. Это случилось на расстоянии одной астрономической единицы, то есть в ста пятидесяти миллионах километров от нас, на Солнце. Нашу планету, как всегда в подобных случаях, защитила оболочка атмосферы. Но если бы под лучевую волну этого взрыва попал космонавт, он через сутки был бы мертв…» Все рты и пораскрывали… Ну, 23 февраля всем датам дата!..

И зачастил, посыпал датами: 15 октября, 11 мая, 7 августа…

Эти дни, разделенные годами, он хранил в памяти, как будто встречал их в кругу родных и близких по случаю отраднейших событий… Оказывается, космикам посчастливилось наблюдать всего шесть чрезвычайно сильных, выдающихся, как он сказал, вспышек, очень важных для изучения Солнца, магнитного поля Земли, других проблем, когда интенсивность космических лучей резко возрастала. Но мощность вспышки, происшедшей 23 февраля, превосходила мощность всех предшествующих вспышек, вместе взятых. Когда она началась, на освещенной стороне земного шара полностью прекратилось прохождение коротких радиоволн, «данные навалом шли, навалом!».

Вот оно что…

Стало быть, в расчете на такие-то сокрушительные излучения и организован неусыпный дозор за космическими окрестностями планеты. Ради них-то и созданы и ведут непрерывный отсчет частиц — вторичных, достигающих земной поверхности, — приборы, с которыми знакомили меня на Хейсе. Приборы не производят анализа частиц, они их, просто говоря, считают. Они стоят и здесь, в лаборатории Чемпалова.

— А сегодня… тоже вспышка?

— Неужели не знал? В том-то и дело! Еще какая вспышка… Данные могли бы получить — ультра, а мы локти кусаем!

Пылкая горечь Данкова отозвалась во мне — должен признаться в этом — теплом, радостью маленькой удачи.

Я понимал приятеля: ускользнувшие данные важны, вероятно, для выводов, предлагавшихся им на семинаре, и потеря, конечно, достойна сочувствия, и его следует высказать, если бы как раз благодаря такой утрате интересы физика неожиданно не приоткрылись с самой заветной для меня стороны — изнутри…

И я, стараясь ничем себя не выдать, смаковал вспышку.

Я представлял себе, что удрученный осечкой Данков воспринимает космический ливень, как будто тот гремит наяву. Бесконечная унылая мелодия незримого потока отдается в его ушах, наверно, множеством оттенков, потому что крохотные, прямо-таки ничтожные по величине, доступные одним лишь приборам возрастания и спады в потоке заряженных частиц, роящихся вокруг Земли, есть главный источник его суждений о бездне вселенной. Расшифровка их тонкой вязи на фотопленке сложна, таит опасность ложных заключений. И вдруг — вспышка, подобная сегодняшней! То есть внятное, аршинным шрифтом, без всяких утаек сообщение! Событие, происходящее один раз в пять лет, способное ознаменовать в науке целую эпоху…

Я испытал слабый радостный толчок, симптом удачи — шло новое мое сближение с теоретиком.

— Займемся делом, не возражаете? — сказал Данков, ставя на вспышке крест и полагая, что кроме праздных расспросов гость тоже должен иметь какое-то занятие.

Все время, сколько я его наблюдал, он только и делал, что приготовлялся: приготовлялся отбыть из лаборатории и медлил, ожидая сообщений, потом — к выступлению в школе… Теперь же, очистив столик, принялся за дело, о котором не обмолвился: молчаливо просматривал и отбирал отдельные листы миллиметровки. Делал он это с удовольствием, не спеша, сосредоточенно. Моим уделом в наступившей тишине стали вольные гадания. Отчего, например, две живые острые морщинки, вставшие по краям его рта, складываются то в гримасу детского почти упрямства, то в насмешку, то в решимость, надменную угрозу кому-то?.. Или же: отчего они, эти складочки, прорезались так горько?.. Вообще-то складки возле рта, пусть ранние и резкие, не могут изменить выражения молодости, свежести лица, оно остается главным, если светится на нем, как у Данкова, высокий ясный лоб. И все же: отчего в них горечь?

Ничего другого не оставалось. Я мог еще наблюдать за его пальцами (они двигались по листу, словно бы нащупывая скрытые под ним неровности), за его отточенным карандашом с тонкой надписью между гранями: «Ретушь»…

Что за магия в черном грифеле Данкова?

Вот выводит он своим карандашом: «Замороженное поле…»

На дрейфующей станции «Северный полюс-4», когда июльское солнце плавило ледяной фундамент лагеря, приближая его к критическому виду, мы мечтали о замороженном поле — о монолитной паковой льдине с добрым, непористым настом, без разрушительных луж и системы искусственных каналов; о льдине, способной надежно противостоять превратностям дрейфа. Живучее, хорошо замороженное поле научной базы и аэродрома — вот что было предметом тревожных грез зимовщиков «СП-4», труд которых, казалось бы, не имел никакого отношения к космосу. Почему же вдруг эти слова на розовой миллиметровке физика? Или он успел побывать на «СП»? Или все же не совсем случайность, что Арктика пробуждает интерес к работам космиков и в трудный момент способствует их пониманию?