Знание – сила, 2000 №03

Поэтому узкий интеллигентски- бюрократический чеченский слой и не смог взять в свои руки, как он это сделал в той или иной степени во всех республиках, руководство национальным движением, направив его в «цивилизованное» русло, и был сметен революцией 1991 года и затем войной, вынесшими на поверхность и сделавшими элитой чеченского общества представителей низовых и маргинальных социальных слоев. И именно эти люди, с их значительно более традиционалистской психологией, с их более спокойным отношением к смерти — и чужой, и своей — смогли возглавить сопротивление и разбить российскую армию, что, естественно, никогда не смогли бы сделать чеченские профессора и партработники.

Российская «ельцинская» политика по отношению к Чечне, как и по отношению к кому бы то ни было и к чему бы то ни было, отличалась крайней противоречивостью и раздвоенностью между либерально-демократическими импульсами, диктовавшими предоставление Чечне независимости, и импульсами великодержавными, диктовавшими новое покорение Чечни; причем и те, и другие идейные импульсы периодически заглушались самыми сильными в современной российской элите импульсами личного обогащения. В 1994 году временно победили импульсы великодержавные.

Но эта победа великодержавных импульсов обернулась военной катастрофой, масштабы которой настолько велики, что мы стараемся выкинуть ее из нашего сознания, или вообще забыв о ней, или списав ее на помощь чеченцам извне, на «предательство», вообще на какие-то внешние, случайные и временные факторы. У нас не появилось еще ни одного серьезного анализа этой войны. Между тем оценить размеры нашего поражения относительно легко, вспомнив самые элементарные и общеизвестные факты: то, что Россия превышает Чечню по численности населения в 140–150 раз, а по территории и имеющимся ресурсам — во много больше; что Россия — страна, на протяжении многих десятков лет занимавшаяся прежде всего подготовкой к войне, тратившая на вооружение немыслимые средства и имевшая превосходство, например, в производстве танков над США и Европой вместе взятыми; что чеченцев, воевавших на постоянной основе, было приблизительно столько же, сколько в России генералов; что чеченцы при этом вели не просто изнуряющую противника партизанскую войну в горах — они обороняли селения на равнине и в конечном счете смогли взять находившийся в российских руках Грозный. Наконец, как и в любой стране, пережившей революцию, отстранившую старую элиту, в Чечне и чеченской российской диаспоре было достаточно людей, готовых — и из шкурных, и из идейных соображений — идти на союз с «интервентами» для того, чтобы опрокинуть ненавистный революционный режим.

Сопротивление и победа чеченцев в некотором роде — чудо, и произошло оно в силу тех же причин, которые и привели к войне. Будь чеченцы народом с другой системой ценностей и другой исторической памятью, возглавляй их не малограмотные полевые командиры, зачастую с криминальным и полукриминальным прошлым, а нормальные для постсоветского пространства ставшие националистами партработники, одним словом, будь они чуть более рационалистичными и «современными» людьми, они никогда не пошли бы на такое сопротивление и во всяком случае — не победили бы. Для такой войны и победы нужно было полное нежелание и неспособность «считаться с реальностью» — только тогда возникает возможность эту реальность сломать и преодолеть. В чеченском сопротивлении соединились два момента — сопротивление народа, пережившего геноцид и решившего для себя, что больше он не даст совершить над собой подобного (то чувство, которое движило евреями и позволило крохотному еврейскому государству победить громадные арабские армии), и война революционной народной армии, подобная войнам армии французской революции, бившей войска всей Европы, и армии большевиков, сражавшейся против цвета русского офицерства, возглавляемого лучшими русскими генералами, которых активно поддерживал чуть ли не весь мир.

Прежде всего, мощь советской армии, а российская — ее прямая наследница, имеет очень косвенное отношение к войнам типа российско-чеченской, да и вообще к любым реальным войнам. Война, для которой она создавалась, это «эсхатологическая» война со всем миром, которая так никогда и не наступила. Эта армия была чем-то вроде египетской пирамиды — чудом, созданным ценой невероятных усилий народа и государства, но не имеющим никакого «практического» значения. Призванная сделать СССР неуязвимым, эта армия на деле стала важнейшей причиной его гибели, поскольку создание ее подорвало все силы страны. Когда же дело дошло до реальной войны, выяснилось, что армия в ней действовать не умеет.

Вторая важнейшая причина — это социальные и культурные процессы, происходящие в России, как и во всем развитом или хотя бы «относительно развитом» мире, и делающие Россию неспособной вести войны, требующие напряжения всех сил и предполагающие большие людские потери (во всяком случае, если это не оборонительные войны). Маленькая рождаемость увеличивает ценность человеческой жизни, и матери единственного ребенка готовы на все, чтобы не подвергать его жизнь опасности. Кроме того, городской парень, привыкший к относительному комфорту, не способен спокойно выдерживать тяготы и лишения «традиционной» войны. США научились вести войны нового типа, как в Косово, где превосходство в вооружении привело к тому, что они выиграли войну, не потеряв ни одного солдата. Но Россия — не США, а Чечня — не Косово, где США противостоял (если такое слово здесь вообще применимо) не вооруженный народ, а регулярная сербская армия.

Третья причина специфически российская: полное отсутствие мотивов, которые могли бы побудить людей честно и добросовестно воевать. «Зашита конституционного строя» — лозунг, который никого вдохновить не мог. «Величие и целостность России» — так же, ибо после того как российская власть сама распустила СССР, завоевание Чечни — несомненно, значительно более чуждой для России страны, чем, например, вытолкнутая в независимость Белоруссия, выглядело абсурдом. К этому надо прибавить предельную коррумпированность российской верхушки, в том числе и армейской, о которой солдаты и рядовые офицеры не могли не знать и которая, естественно, не вдохновляла их на воинские подвиги и самопожертвование.

Отсюда — всеобщее нежелание рисковать жизнями (то есть попросту говоря — трусость, ибо трусость, как и храбрость, — явления в громадной мере, если не прежде всего, социальные и идеологические), компенсирующееся жестокостью. Никакое превосходство в технике и численности не могло восполнить моральную слабость.