Денис Колосов - Знание психоанализа. Заблудшее означающее

Подобное заблуждение может возникнуть в том случае, если не составить себе предварительного представления о том, чем является структуралистская практика мысли, если не вакцинироваться перед чтением Фрейда прививкой структурализма, о чем за нас всех уже позаботился Жак Лакан. С известной долей осторожности можно утверждать, что чтение Фрейда без Лакана не только лишено смысла, но и зачастую приводит к выводам, не имеющим с намерениями самого Фрейда ничего общего. Известно, что писания Фрейда содержат множество мест, которые откровенно провоцируют читателя на своё превратное истолкование.

И это объяснимо. Мы уже сказали, что жизнь самой психоаналитической теории подвержена тем же обсессивным симптоматическим проявлениям и перипетиям, что и отдельно взятый невротик: Фрейд то забегал в своих построениях вперёд, делая слишком поспешные заявления, то, напротив, свои объяснения слишком затягивал, то обрывал себя на полуслове, оставляя некоторые положения своей теории откровенно незавершенным, и потому беззащитными перед всякого рода вульгарным прочтением и т. д. Речь Фрейда, производимая им в погоне за успехом и признанием, целила в место публичной тревоги, и потому зачастую носила рандомный, неконтролируемый характер, не лишаясь от этого своей остроты, глубины, проницательности, и, в конечном счёте, гениальности, но подставляясь под обстрел ответного со стороны аудитории «упрощающего извращения».

На самом деле изобретение Фрейда состояло в том, что он использовал инструмент теоретической критики по отношению к уже существующему на тот момент способу критически мыслить бессознательное. Ставя вопрос о том, что заставляет его современников рассматривать бессознательное в нерелевантных ему терминах, он тем самым производил теоретическое удвоение, заводя критическое производство по поводу бессознательного на второй круг. Таким образом, осуществив вменяющее возвращение этого означающего – «бессознательное» – его первичным теоретикам, он создал прецедент репрезентации бессознательного. Другими словами, речь Фрейда как бы пародируя условно «первичный» продукт мыслепроизводства об означающем, в форме намека на то, что эти прежние фигуры мысли также бессознательны, как и сам их предмет, воспроизвела всю интеллектуальную ситуацию в области этого вопроса на новом уровне.

Пародийность же фрейдовских откровений состояла в том, что их интенция не обнаруживала претензий на преодоление инерции тех самых бессознательных процессов о которых они свидетельствовали. Ни о каком мета-уровне, который ставил бы мысль Фрейда в привилегированное в сравнении с прежними подходами положение в отношении к бессознательному не шло и речи. Фрейд лишь осуществлял замах на то, чтобы выделить в существующих теориях бессознательного то, с чем, по его мнению, было необходимо размежеваться. Однако осуществляя это пародийное «поднятие» условий мысли о бессознательном, он создавал некоторый зазор между теперь уже двумя уровнями ситуации, что с одной стороны позволяло преодолеть инерцию прежнего поля мысли, и, с другой вместить в этот промежуток технику, которая отныне позволяла с этим бессознательным что-то поделать, найти к нему какой-то рабочий доступ. Этой техникой и стал психоанализ. Преодолев за счёт введения этого второго уровня бесплодную тавтологию прежних теоретических конструкций, Фрейд открыл для бессознательного некоторую альтернативу. И несмотря на то, что альтернатива эта была неопределенной, не поддающейся локализации и конкретизации (а, на самом деле, именно благодаря этому), она позволяла подбирать к бессознательному ключи и производить его диалектическую докрутку.

Конечно, Фрейд не был структуралистом (изобретение психоанализа и период его активного творчества пришелся на время, непосредственно предшествующее возникновению этого интеллектуального движения), и потому тех теоретических инструментов, которые были предоставлены услугам того же Лакана, не знал. Однако – и в этом состоит его гений – он явился тем, кто смог изобрести и применить структуралистскую базовую процедуру, ещё задолго до её артикуляции, по сути, до её теоретического и практического возникновения.

Именно эта процедура является фундаментом и несущей стеной и структурализма, и, как выяснилось, ещё фрейдовского, доструктуралистского, психоанализа. Ведь что и тот, и другой производят как не изобретение процедуры, создающей для нас новое затруднение, перед лицом которого мы больше не способны держать маску непризнания, безразличия и отстранённости. И осуществляется эта процедура путём вторичного воссоздания той желающей ситуации, того способа мыслить современность, которые мы практикуем, и в которые мы погружены. Смулянский даёт следующее определение структурализму: «Структурализм – это общее именование для изобретения теоретических операций, которые создавали бы некоторую конкретную необратимость, особую irreversibleness, на основании, которой возникает теоретическое производство. При этом, участвующие в создании этой необратимости операции – и это неотъемлемая часть определения, – должны быть отделены от вытекающих из них теоретических практик и предшествовать им логически…».

Другими словами, структуралистская, в том числе и психоаналитическая, теоретические практики как бы «приподнимают» существующий план мысли, со всеми внутренне ему присущими подходами к интерпретации тех или иных понятий и терминов, воспроизводя его на втором круге, совершая определенного рода «реконструкторскую» надстройку над ситуацией. При этом, поскольку, как известно, воспроизведение никогда не является повторением того же самого, оно позволяет разорвать порочный круг того, что Ницше называл вечным повторением одного и того же, – реализацией одних и тех же провальных и безысходных моделей в различных областях жизнедеятельности: будь то на поприще революционных свершений, в сфере администрирования и распределения власти, формах товарного производства и потребления, или же в зонах любовных, родственных и дружеских связей. Дело в том, что условно «первичная» (но ни в коем случае не нейтральная и не базовая) ситуация, в силу сопротивления поддерживаемого необратимостью, присущей ей самой, подобно невротику, упорствует в поддержании неразличимости там, где имеет место настояние, требование явить сугубое различие. Здесь вступает в игру антиномия могущества и всемогущества, характерная для навязчивости. Например, Мишель Фуко обращает внимание на то, что власть, вовсе не означает подчинения и угнетения по одной причине, – тщась реализовать свое всемогущество, проявляющееся в вездесущии, она постоянно производит локальные эксцессы утверждения власти, однако именно этими локализациями она дезавуирует свои претензии на всеобщность и всеохватность. И наоборот, властные локализации оказываются лишенными своего стержневого смысла, поскольку лишаются поддержки в лице удостоверения со стороны власти как верховной, всеобщей и моноцентричной силы. В свою очередь, эта неразличимость, связанная с подрывом удостоверяющей метафоризации и отрывом в океан бесконечной метонимии, неизбежно обусловливает тавтологичность всех суждений, представлений, идей, понятий, расцветающих на теле этой «первичной» ситуации. Когда мы пытаемся мыслить, теоретизировать, интерпретировать изнутри одной и той же парадигмы, в каком бы ее месте мы не пытались локализовать нерв текущего положения, при помощи какого бы ёмкого понятия не пытались связать либидинальную напряжённость момента, на какие бы сильные «концептуальные тела» мы не делали ставку, в конечном счёте ни одни из них не способны опознать себя в качестве метафоры. Помимо самой операционной предзаданности, всё, что в поле этой имманенции ни обнаружить, оказывается взаимозаменяемым, то есть стоящими в одном метонимическом ряду, так как, подобно означающим, элементы этого наполнения в отношении друг к другу совершенно индифферентны: все они заряжены одной и той же, в самом истоке этой парадигмы лежащей необратимостью, распространяющей своё действие в равной степени на все содержательные элементы, теоретические построения и понятийные конструкты, употребляемые и разрабатываемые в её границах.