И. Родионов - Наше преступление

Старуха подозрительно и пристально посмотрѣла на дочь, и то, что она подмѣтила на ея лицѣ, заставило вздрогнуть и опуститься ея сердце. Ей показалось, что это дорогое ей лицо расплющено. Глаза, носъ, подбо-родокъ, щеки, губы — все какъ будто было на мѣ-стѣ у Катерипы и все какъ будто расплылось, пере-мѣшалось, какъ бываетъ съ портретомъ, на которомъ неосторожнымъ движеніемъ размазали мокрыя краски.

«Болѣзнь да роды никого не красятъ», утѣшала себя Прасковья, опуская снова на подушку голову, но безотчетная тревога пе только не унималась, а съ каждой минутой все сильнѣе и больнѣе налегала на сердце, точно замахнулась безжалостная рука и вотъ-вотъ опустится на голову смертельнымъ ударомъ.

Изъ церкви пріѣхала Акулина, по праздничному пріодѣтая, сіяющая и радостная. Въ ея сердцѣ возник-ла любовь и жалость къ маленькимъ существамъ — ея впукамъ, и въ этой любви окончательно потонули всѣ своекорыстные расчеты, ещѳ недавно не давав-шіе ей покоя. Съ широкой улыбкой счастія поднесла она новокрещенныхъ къ родильницѣ.

— Вотъ тебѣ Ивапушка — въ честь покойнаго ба-тюшки. Какъ бы теперь порадовался-та! Ужъ какъ жалалъ сыночка, родим-май...— И у Акулипы вдругъ сморщилось все лицо и потокомъ хлынули слезы. — А это — Анюточка, добавила она, оправляясь..

231

Маша съ ревнивыми, разгорѣвшимися глазами и съ ноджатыми губами взобралась на кровать къ Ка-тѳринѣ и рвала изъ рукъ матери малютокъ.

— Дай, дай! Мамъ... Чего-жъ не даешь? Все бы только сама... Ты ужъ сколько держала. Дай... мамъ... нетерпѣливо и капризно просила она и успокоилась только тогда, когда получила на руки одного изъ но-ворбжденныхъ.

Каторина едва взглянула на дѣтей, тихо разсмѣя-лась и отвернулась.

— Што-жъ ты, доченька, аль не рада дѣточкамъ? Погляди, какія они у насъ хорошенькія?

Катерина все ухмылялась и, взглядывал на дѣтей, стыдливо отворачивалась.

Акулина и Лукерья недоумѣвали.

Прасковья, не дыша, во всѣ глаза глядѣла на дочь съ печи.

— Да рази это дѣти? — тихо и внятно, своимъ низ-кимъ, охрипшимъ груднымъ голосомъ проговорила Ка-терина и оиять отвернулась и разсмѣялась-

— А кто же они, Катюшка? — удивленно спросила Акулина, отстраняясь отъ кровати.

— Обманываешь...

— Што ты, Господь съ тобою... — еще болѣе изу-милась Акулинна.

— Не знаю я, што ли? У Миколая у Пана ощени-лась сука, а щенковъ взяли да подъ меня подкинули... рази не знаю?!.. медленно и тихо, съ хитрой усмѣш-кой и съ хитрымъ взглядомъ проговорила Катерина.

Акулина растерялась. Прасковья всплеснула ру-ками и зарыдала.

— Головушка моя бѣдная, доченька моя несчаст-ная!.. Сватьюшка, да вѣдь она ума рѣши-ла-ся!..

Новое горе, какъ громомъ, поразило Акулиину. До самаго -вечера она ходила убитая, растерянная, ничего не соображавшая.

Вечѳромъ Прасковья сходила на деревню и по-просила знакомаго парня съѣздить въ Черноиемь и ска-зать Леонтнію, чтобы завтра жѳ взялъ ихъ отсюда.

Всю ночь не спала Акулина, плача и думая о своемъ новомъ тяжкомъ положеиіи. Она ясно созна-вала, что ей нѳ подъ силу прокормить сумасшедшую невѣстку съ двумя малютками. Утромъ она рѣшилась въ очень деликатной -формѣ намекнуть о своихъ за-трѵдненіяхъ сватьѣ Прасковьѣ.

Старуха, тожѳ нѳ спавшая и окончательно сраже-ная новымъ несчастьемъ, слабымъ, больнымъ голосомъ отвѣтила:

— Не печалься, сватьюшка, спаси тебя Христосъ Нѳ-бесный за твою хлѣбъ-соль и за всѣ твои заботы и по-печенія, а доченьку и малютокъ не оставимъ у тебя на шеѣ. Я вечоръ наказала Лёвушкѣ. Пріѣдетъ и забе-регь насъ всѣхъ.

Днемъ пріѣхалъ Леотій, завернулъ вновь разбо-лѣвшуюся мать и сестру съ малютками въ шубы, уса-дилъ ихъ въ телѣгу и повезъ къ себѣ въ Черноземь.

XVI.

Послѣ того, какъ старецъ упалъ въ обморокъ и нѣсколько дней пролежалъ на лавкѣ, не вставая, онъ позвалъ къ себѣ Леотія.

— Левонъ, какой нонче день-то? — спросилъ онъ.

— Четвергъ. Тебѣ на што?

— Въ субботу истопи баню, сынокъ, а... въ вос-крссенье свези въ церковь... пріобщиться... надоть...

— Што, помирать собрался? — съ усмѣшкой спро-силъ Леонтій, кивнувъ на отца головой. — Давно по-ра... Надоѣло чужой вѣкъ-то заживать. Истопимъ што-жъ...

Никогда не болѣвшій старецъ и теперь нѳ чув-стіювалъ никакой болн, алъкь доа:км'ь

днѳмъ у нѳго убывали силы, догадался, что ѳму ужѳ не встать болѣѳ самому съ лавки, поэтому хотѣлъ по-христіански приготовиться къ тому послѣднему путе-шѳетвію, откуда «нѣтъ возврата».

Въ субботу была вытоплена баня. Леонтій съ Его-.рушкой вымыли въ нёй старика и надѣли на него чистоѳ бѣлье, въ воскресенье вывели его подъ руки изъ избы, посадили на телѣгу и повезли въ цѳрковь, находившуюся всего въ полутора верстахъ отъ Чѳрно-земи. За всю дорогу старецъ не проронилъ ии одиого слова, но осмысленнымъ, усталымъ взглядомъ осма-тривался вокругъ себя, какъ бы прощаясь съ той зѳм-лѳй, на которой онъ родился и прожилъ свою долгую, трезвую, честную жизнь.

Въ церкви Пётра, прислонившись къ стѣнѣ, вы-стоялъ всю обѣдню на ногахъ, жарко молясь Богу, и даже выражалъ неудовольствіѳ на Егорушку, когда тотъ поддерживалъ его, видя, что у дѣда дрожатъ и подгибаются колѣни.

Пріобщившись св. Тайнъ, просвѣтленный и успо-коевный Пётра вернулся домой, занялъ свое мѣсто на лавкѣ и сталъ молча, никогда ни на что не жалуясь, дожидаться смерти. Говорилъ онъ только тогда, когда надо было попросить пить, ѣсть же ничего не могъ. Такъ пролежалъ онъ болѣе четырехъ недѣль.

Въ тотъ день, когда Леонтій привезъ изъ Шеп-талова больную мать и сумасшедшую сестру съ двумя малютками, мужикъ былъ опечаленъ и раздосадованъ ноьымъ несчастіемъ и новой обузой, свалившейся на его плечи.

— Вотъ, Левонъ Петровъ, живи теперича, не тужи, извивайся, какъ ужъ на вилѣ, — расхаживая по избѣ, кричалъ Леонтій парочно такъ громко, чтобы слышалъ больной отецъ.

Старецъ заворошился на лавкѣ подъ тулупомъ и повернулъ къ сыну липо. . . .

— Ты лѳжишь, не умираешь, сестра съ ума спя-тила, мать съ горя совсѣмъ расхворалась, малѳнькіѳ пиіцатъ, ѣсть просятъ. У меня теперича въ избѣ и больница, и сумасшѳдшій домъ, и шпитательный домъ. Хошь бы ты, отецъ, скорѣй помёръ, руки бы развя-залъ... а то другой мѣсяцъ валяешься и нѳ помира-ешь... Чего тебѣ? Свой вѣкъ отжилъ, другимъ бы мѣсто опросталъ. А то вишь какая тѣснота...

Лицо старика чуть-чуть сморщилось. Онъ пожѲ-валъ губами и черѳзъ недолгій промежутокъ времени, съ усиліѳмъ выговаривая слова, спросилъ:

— А што—съ «робѳнкомъ»-то?

— Што? — озлоблѳннѣѳ и ѳще громче закричалъ Леонтій. — Двойню вонъ принесла, а сама сшалѣла, вопъ погляди: сидитъ дура-дурой...

Старикъ снова пожевалъ губами и опять не сразу произнесъ:

— На все воля Божія... а про меня не печалъся... скоро развяжу... руки...