Виктор Еремин - Крымские «армагеддоны» Иосифа Сталина

Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела неподвижно, как каменная, под тысячами устремленных на меня взглядов. Нет такого понятия — еврейский народ! — написал Эренбург. Евреям Советского Союза нет дела до государства Израиль! Но это предостережение не нашло отклика. Тридцать лет были разлучены мы с ними. Теперь мы снова были вместе, и, глядя на них, я понимала, что никакие самые страшные угрозы не помешают восторженным людям, которые в этот день были в синагоге, объяснить нам по-своему, что для них значит Израиль. Служба закончилась, и я поднялась, чтобы уйти, — но двигаться мне было трудно. Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А толпа все волновалась вокруг меня, и люди протягивали руки и говорили “наша Голда” и “шалом, шалом”, и плакали.

…Только и сумела я пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: “А данк айх вос ир зайт геблибен иден!” (“Спасибо вам, что вы остались евреями!”) И я услышала, как эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе, словно чудесное пророчество.

…Не могу сказать, что тогда я почувствовала уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле. Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия, со всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями» [473].

Ничего такого о небытии еврейского народа в статье Эренбурга, конечно, нет. Мадам Меир солгала, желая погрязнее замарать писателя, потому что его правда всю жизнь жгла ей душу. Но 4 октября 1948 г. действительно произошло важнейшее для нашей страны историческое событие — столичная еврейская элита (а в синагоге в тот день собралась именно элита) сакрально отреклась от советского народа и отказалась быть его составной частью, отреклась от родины — Советского Союза и объявила своей исторической родиной палестинский Израиль. Отныне СССР стал для них чужой страной, судьба которой была им безразличной. Нравится это кому-то или не нравится, но в тот день националистическая элита Москвы де факто объявила войну русскому миру и русскому народу. Забегая вперед, уточню: русскими эта война была проиграна в чистую 3–4 октября 1993 г. — в отличие от победителей, русские в те дни в который уже раз предали сами себя.

Потерпели сокрушительное поражение и озетовцы старшего поколения — они со своим Крымом потеряли актуальность для галутного еврейства. Подавляющее большинство народа (в первую очередь молодежь) разом перешло на сторону сионистов. Теперь победителями были они, и проигравшие в единоборстве вынуждены были смириться со своим подчиненным положением. Отныне они могли только следовать в фарватере еврейского государства.

Лучше любого рассказа о душевном состоянии старшего поколения озетовцев в те дни говорит диалог между Эренбургом и Голдой Мейерсон, пересказанный ее в мемуарах:

«Эренбург был совершенно пьян — как мне сказали, такое с ним бывало нередко — и с самого начала держался агрессивно. Он обратился ко мне по-русски.

— Я, к сожалению, не говорю по-русски, — сказала я. — А вы говорите по-английски?

Он смерил меня взглядом и ответил:

— Ненавижу евреев, родившихся в России, которые говорят по-английски.

— А я, — сказала я, — жалею евреев, которые не говорят на иврите или хоть на идиш.

Конечно, люди это слышали и не думаю, чтобы это подняло их уважение к Эренбургу» [474].

Голда Мейерсон нажаловалась на Эренбурга американскому послу У. Б. Смиту. Они вдвоем встретились с писателем и попытались убедить его, чтобы отказался от враждебности к еврейскому государству в Палестине. В итоге они оба были глубоко оскорблены грубым отказом. Какими крепкими словцами отбрил дипломатов Илья Григорьевич, не известно, но вновь к этому разговору уже никто не возвращался.

Еще одно событие, в дальнейшем сыгравшее огромную роль, произошло через десять дней после Рош-ха-шана. Голда Меир предпочла сказать о нем вскользь: «В Иом-Киппур (Судный день), который наступает через десять дней после еврейского Нового года, тысячи евреев опять окружили синагогу — и на этот раз я оставалась с ними весь день. Помню, как раввин прочитал заключительные слова службы: “Ле шана ха баа б'Ирушалаим” (“В будущем году в Иерусалиме”) и как трепет прошел по синагоге, и я помолилась про себя: “Господи, пусть это случится! Пусть не в будущем году, но пусть евреи России приедут к нам поскорее!” Но и тогда я не ожидала, что это случится при моей жизни».

Совсем иначе восприняли те дни по-настоящему советские евреи. Вот что вспоминал уже упоминавшийся здесь Б. М. Сарнов:

«…московские евреи (не только московские, конечно, но о московских я знаю точно) тогда и впрямь ошалели.

Как раз тогда приехала в Москву Голда Меир. Голдой Меир, впрочем, она стала именовать себя позже, а тогда еще звалась Голдой Мейерсон. Но сути дела это не меняло. Она была первым послом Израиля в Москве. И пронесся слух, что, когда она появилась в московской хоральной синагоге в день празднования еврейского Нового года, толпы вот этих самых ошалевших евреев устроили нечто вроде радения. Собралось их там, как говорили, не то десять, не то двадцать, не то тридцать тысяч человек. Первого израильского посла они приветствовали как Мессию. Многие в экстазе целовали края ее одежды.

Такая же — еще более бурная — демонстрация еврейских национальных чувств разразилась спустя неделю, когда Голда Мейерсон уже вторично прибыла в синагогу по случаю праздника Судного дня. Неисчислимые толпы евреев, восторженно повторявших древнее заклинание “На следующий год — в Иерусалиме”, двинулись вслед за израильскими дипломатами, которые решили пройти пешком от синагоги до своей резиденции в гостинице “Метрополь”. Это была уже не эйфория, а самая что ни на есть настоящая истерия.

Я очень хорошо помню тогдашнее свое отношение ко всем этим слухам.

Во-первых, я не поверил, что евреев, пришедших поглазеть на Голду, было так много. (Впоследствии подтвердилось, что их там действительно собралось не менее десяти тысяч.) А во-вторых — и это было самое главное, — всех припершихся туда, в синагогу, в полном соответствии с тогдашним моим комсомольским миросозерцанием, я счел не только ничтожной количественно, но и безусловно самой отсталой частью московских евреев.

Впрочем, дело тут было не только в моем комсомольстве. Я исходил из убеждения, что интеллигентный человек в синагогу не пойдет. А все более или менее знакомые мне евреи были интеллигентами. Стало быть, те, кто собрался там, в синагоге, и устроил все это радение, были из среды самого что ни на есть темного, местечкового еврейского мещанства. Ну а что касается целования одежд, то это и вовсе вызвало у меня тогда самое искреннее отвращение. Даже, я бы сказал, брезгливость.