Виктор Еремин - Крымские «армагеддоны» Иосифа Сталина

Не могу сказать, что сейчас я так уж сильно изменил свое к этому отношение. Нет, мое отношение — и к синагоге, и ко всем этим радениям — осталось прежним.

Но сейчас я лучше понимаю чувства, владевшие евреями, составившими ту толпу. Чувства людей, помнивших (в отличие от меня), что их предки на протяжении двух тысячелетий повторяли как молитву это святое заклинание — “На следующий год — в Иерусалиме”. И вдруг узнавших, что эта двухтысячелетняя мечта гонимого народа, рассеянного по всей планете, стала реальностью.

К этому надо еще добавить, что все они были искренне убеждены, что Израиль возродился если не по воле, то, во всяком случае, во многом благодаря личному участию товарища Сталина. Так что радение это для них (во всяком случае, для большинства из них) вовсе не было чем-то нелояльным по отношению к родимой нашей советской власти.

Но все это я понимаю сейчас. А тогда поведением этих отсталых евреев я был искренне возмущен. И с той статьей Эренбурга был, в общем, согласен» [475].

Совсем иначе оценили московские события октября 1948 г. евреи-исследователи, а евреи-участники рассказали многое из того, о чем умолчала Голда Меир. Куда важнее то символическое значение, которое приобрело это событие, обраставшее своей собственной мифологией.

Аркадий Ваксберг в книге “Сталин против евреев” приводит письмо москвички И. П. Поздняковой, описавшей никогда не имевшее место “гигантское шествие по улице Горького, когда в честь Голды Меир было перекрыто на несколько часов движение в центре Москвы”.

Мордехай Намир в своих воспоминаниях останавливается на моменте, имевшем большое символическое значение для израильских представителей:

“Воодушевление публики невозможно было описать словами. Стоявшие на обочине грузовики были ‹оккупированы› еврейскими юношами и девушками, взобравшимися на них, скандировавших лозунги и хлопавших в ладоши. В этот водоворот событий оказались ввергнуты и случайные прохожие…”.

13 октября Голда Меир вновь посетила синагогу — на этот раз по случаю праздника Судного дня. В тот день раввин Ш. Шлифер так прочувственно произнес молитву “На следующий год — в Иерусалиме”, что вызвал прилив бурного энтузиазма у молящихся…

Известный российский исследователь Г. В. Костырченко отмечает, что сакральная фраза «В будущем году — в Иерусалиме», превратившись в своеобразный лозунг, была подхвачена огромной толпой, которая, дождавшись у синагоги окончания службы, двинулась вслед за Меир и сопровождавшими ее израильскими дипломатами, решившими пройтись пешком до резиденции в гостинице “Метрополь”. По словам Г. В. Костырченко, “подобных массовых несанкционированных сверху демонстраций Москва не знала с осени 1927 года, когда на ее улицы и площади вышли троцкисты и другие оппозиционеры, протестовавшие против установления единовластия Сталина в партии и стране”. “Сталин не мог не быть обеспокоенным тем, что в глазах советских евреев Меир, эта проамерикански настроенная ‹палестинская дама›, превратилась в некую почти харизматическую личность, провозвестницу грядущего исхода в Землю обетованную”. Г. В. Костырченко констатирует: “По сути, сами того не сознавая, евреи бросили вызов Сталину, который ответил на него решительными действиями. 20 ноября он провел через политбюро постановление о закрытии ЕАК. А спустя несколько недель начались и аресты лиц, причастных к его деятельности. В Москве первыми взяли под стражу Фефера и Зускина, потом та же участь постигла Шимелиовича и Юзефовича [476]”.

Американский еврейский исследователь Джошуа Рубинштейн предлагает очень похожую, и даже еще более экзальтированную версию: “Люди часами ждали Голду Меир у синагоги, а после службы бежали за ней по улицам города, крича: ‹До встречи в Иерусалиме на будущий год!›. Этого Сталин уже не мог стерпеть. 20 ноября Политбюро приняло решение о немедленном роспуске Еврейского антифашистского комитета”. Подобным же образом описывает динамику событий А. И. Солженицын, во втором томе книги которого “Двести лет вместе” Голда Меир посещала не одну, а несколько московских синагог: “…в сентябре 1948 г. первым израильским послом в Москву приехала Голда Меир — и была бурно, с ликованием встречена в московских синагогах и вообще московскими евреями. И сразу же многие из них стали подавать заявления на переселение в Израиль: в советском еврействе от Катастрофы крепло и поднималось национальное сознание, размеров которого Сталин, очевидно, не ожидал. Оказалось, что свои подданные хотят туда массами утекать? …Видимо напуганный таким накалом еврейских национальных чувств, Сталин — с конца 1948 и на все свои оставшиеся годы вперед — круто изменил политику относительно евреев”.

Хотя Г. В. Костырченко и Дж. Рубинштейн проработали значительный корпус прежде недоступных историкам документов, в общем и целом их выводы повторяют многолетний американо-израильский нарратив [477], гласящий, что спонтанное выражение национальных чувств советскими евреями вызвало гнев советских властей, ответивших на неожиданные для них демарши “нелояльности” масштабными антиеврейскими репрессиями. За тридцать с лишним лет до публикации работ Г. В. Костырченко и Дж. Рубинштейна в изданной в Нью-Йорке “Книге о русском еврействе”, в частности, говорилось:

“В сентябре 1948 г. Голда Мейерсон (Меир), первый посол Израиля в Советском Союзе, вместе со штатом своего посольства, в день еврейского Нового года посетила Московскую главную синагогу. Корреспондент Нью-Йоркской газеты ‹Herald Tribune› Иосиф Ньюман описывал оказанный ей прием как ‹небывалый› в течение тридцати лет советской диктатуры: ‹Огромная толпа евреев заполнила всю улицу перед синагогой. Мужчины и женщины плакали от волнения, восклицая — ‘Мы ждали этого дня всю свою жизнь! За Израиль! Будущий год в Иерусалиме!’ Синагога была украшена знаменами; на самом большом из них было крупными еврейскими буквами написано: ‘Израиль рожден’, на другом — ‘Эрец-Исраэль возродился’… После богослужения сотни евреев пешком проводили делегацию до отеля ‘Метрополь’, где она была временно расквартирована. Демонстрация того же типа повторилась неделю спустя в Йом-Кипур — Судный день. Вскоре советские евреи стали приходить в израильское посольство с просьбами о визах на въезд в Израиль и о содействии в получении разрешения властей на выезд›. Эта яркая манифестация накопившихся в советском еврействе просионистских чувств вызвала острую реакцию со стороны властей. Аресты и высылки возобновились”» [478].

Б. Я. Фрезинский дополнил вышесказанное очень важными свидетельствами: «Резонанс визитов Г. Мейерсон в московскую синагогу и ликующих встреч, которые ей там устраивали, этот резонанс, как в еврейской среде, так и в соответствующих органах, был настолько острым, что обсуждался в московской еврейской газете “Эйникайт” (где реакция еврейской публики была названа “базаром”) и на заседании президиума ЕАК 21 октября 1948 года (за месяц до решения Политбюро о закрытии ЕАК). Небезызвестный и хорошо информированный Л. Р. Шейнин, между прочим, рассказывал коллегам по ЕАК: “Сейчас на том базаре вокруг синагоги отражаются интересы только мелких лавочников (неповторимая лексика эпохи! — Б.Ф.) , но у меня имеются факты тревожного порядка. Три дня тому назад я беседовал с педагогом-преподавательницей иностранного языка гражданкой Леви. Она мне восторженным тоном рассказывала, что она была в синагоге и видела Голду Мейерсон. Я ее спросил: а Вы когда-нибудь ходили в синагогу? Она ответила, что нет. Спрашивается, для чего же она пошла туда? Это просто стадное чувство”. Упоминал имя Г. Мейерсон, выступая, и человек совсем другого склада — замечательный поэт Лев Квитко, заметивший, что на Г. Мейерсон “смотрят с благоговением самые отсталые элементы”. Понятно, что деятели ЕАК были уже объяты страхом, для нас здесь важно другое — как воспринимались в Москве демонстративные шаги Г. Меир, послужившие катализатором сионистских устремлений части московского еврейства» [479].