Владимир Живетин - Ноосферные риски систем власти

Греховность и репутация ученого.

Большинство ученых с мировым именем поддались искушению приобщиться к власти. Физик Азидор Рабай отмечает, как переменился его друг Оппенгеймер после первого испытания бомбы: «Полдень – вот что приходило на ум, когда ты видел его походку. По-моему, точнее не скажешь. Он добился своего!». Это была та власть, которая не только уживается с нравственной мукой, но питается ею, даже красуется за ее счет. Станислав Юлем писал, что Оппенгеймер, «быть может, преувеличивал свою роль, когда видел себя князем тьмы, сокрушителем миров». Джон фон Нейман не раз повторял: «Некоторые любят каяться. На греховности можно сделать себе репутацию». Но вина ученых, создавших бомбу, не в ней самой. По сути, их вина в том, что они получали истинное наслаждение от своей работы. Душа все одобряла: и работу, и раскаяние.

Любовь и эмоциональность – цена страсти.

Свадьба Анны Дезри, любимой девушки Нобеля, и Франца Лемаржа шумела на весь Петербург. Нобели тоже были приглашены, но Альфред сказался больным. Вернувшись, родные действительно нашли его в тяжелейшей горячке. Почти неделю он не приходил в себя, и отец, забросив дела, сутки напролет сидел у постели сына, кляня и датских красоток, и Петербург, и эти детские романы. После, едва оправившись от болезни, Альфред написал: «С этого дня, – почерк был еще нечетким, строчки прыгали, – я больше не нуждаюсь в удовольствиях толпы и начинаю изучать великую книгу природы, чтобы понять то, что в ней написано, и извлечь из нее средство, которое могло бы излечить мою боль».

Цена ноосферного риска, порожденного страстью к власти и величию.

Отец нанял лучших преподавателей по физике и химии. Сын занимался так усердно, что учителя только диву давались. Альфред ездил на стажировки к знаменитым европейским профессорам и вскоре стал отменным химиком. Отец Эммануил Нобель, делился с ним самым сокровенным: «Заменитель пороха – вот идея, которая может принести миллионы. Порох дорог, неудобен, легко намокает. Тот, кто придумает, чем его заменить, прославит себя на века. Уже есть интересные наработки – слышал ли ты про нитроглицерин?». Разумеется, Альфред слышал. Обычная история – кто-то случайно подогрел смесь серной и азотной кислот, и пробирка взорвалась. Потом другой чудак – Асканио Собреро из Италии – добавил в эту же смесь немного глицерина, назвал вещество нитроглицерином и теперь не знает, что с ним делать. Почему Господь посылает великие идеи вот так? Ведь это и есть тот самый заменитель пороха, нужно только поэкспериментировать с пропорциями. А Собреро не нашел ничего лучше, как прописывать нитроглицерин сердечникам – «патентованное средство, по две капли на стакан воды для облегчения приступов». Но применение нитроглицерина было сопряжено с исключительным риском из-за его испаряемости. Никому еще в то время не удалось определить, как можно управлять его детонацией.

После нескольких непродолжительных экспериментов с нитроглицерином Эммануил Нобель отослал сына в Париж для поиска источника финансирования исследований (1861 г.). Его миссия оказалась успешной, так как ему удалось получить заем в сумме 100 тысяч франков. Несмотря на уговоры отца, Альфред отказался от участия в данном проекте. Но в 1863 году ему удалось изобрести практичный детонатор, который предусматривал использование пороха для взрыва нитроглицерина. Это изобретение стало одним из краеугольных камней его репутации и благополучия. Чтобы усилить эффект, изобретатель неоднократно изменял отдельные детали конструкции, а в качестве окончательного усовершенствования в 1865 году заменил деревянный пенал металлическим капсюлем, начиненным детонирующей ртутью. Альфред послал заявку в патентное бюро. Имя Асканио Собреро в ней не упоминалось.

О новом «нитроглицерине Нобеля» действительно заговорил весь свет. Фабрики по его производству открывались повсюду: Нобель стремился как можно быстрее завоевать мировой рынок. Он проводил рекламные кампании в прессе и подкупал нужных чиновников, умалчивая, однако, что технология производства нитроглицерина разработана еще не до конца, а про его свойства вообще мало что известно. О технике безопасности и говорить не приходилось: нитроглицерин, способный разнести целую скалу, перевозили в стеклянных бутылках или железных бидонах. Результаты не заставили себя ждать.

3 сентября 1864 года Стокгольм потряс мощный взрыв: 100 кг нитроглицерина, дожидавшиеся отправки на новые фабрики братьев Нобель, превратили здание в руины и погребли под обломками всех рабочих. Шведские газеты писали: «Там не было трупов, только груды мяса и костей». Альфред отделался легкими ранами на лице, но самое страшное известие ожидало его впереди: во время катастрофы вместе с рабочими погиб его младший брат Эмиль, приехавший на каникулы к родным. Когда отцу сообщили о случившемся, он несколько минут отрешенно молчал, затем дернул головой, словно собираясь что-то сказать, и неловко завалился в кресло: старика разбил паралич. Долгих восемь лет проведет он на больничной койке, и каждое утро сиделка будет выносить из его комнаты кипы аккуратных карандашных набросков. Милые деревенские пейзажи, тихие улицы, морские виды – их можно было бы продавать в сувенирных лавках с надписью «Из Швеции с любовью», если бы не одно обстоятельство – на переднем плане каждого рисунка с поразительной точностью были изображены взрывы, разрушенные дома и мины – каракатицы – плоды воспаленной фантазии Нобеля-старшего.

Еще несколько несчастных случаев – и производство нитроглицерина в большинстве стран запретили. Нобель пытался исправить ситуацию, но тщетно. Выбора не оставалось: пришлось засесть в лаборатории, и спустя некоторое время на свет появился динамит – сухой, негорючий, который взрывался только при определенных условиях. Нобель переехал в Париж, купив особняк на Малахов-авеню, и стал появляться в светских гостиных.

Личная жизнь – духовный кризис.

Нобель был совершенно непритязательным в жизни и даже в чем-то аскетичным. Он мало кому доверял и никогда не вел дневников. Даже за обеденным столом и в кругу друзей он был, прежде всего, внимательным слушателем, одинаково вежливым и деликатным со всеми. Он был гостеприимным хозяином и интересным собеседником, способным вызвать любого гостя на увлекательный разговор. Когда же требовали обстоятельства, ему ничего не стоило воспользоваться своим отточенным до язвительности остроумием, о чем, например, свидетельствует его мимолетное замечание: «Все французы пребывают в счастливой уверенности, что умственные способности – исключительно французское достояние».